Снегири горят на снегу

Собрание уже подходило к концу (оно было недолгим), когда Агарышев поднялся у верстака и сказал:

— В заключение сделает сообщение товарищ из охраны.

Борис насторожился. Он даже не заметил, как вытащил руку из кармана и оперся на острые стружки.

— Товарищи, я знаю, что второй смене нужно приступить к работе. Поэтому я коротко. В последнее время… Имеются случаи фактов хищения по заводу. Ночью сняли с верстака в инструментальном цехе настольный наждачный станок. Со двора исчезло несколько пачек листового железа. Много фактов воровства еще не раскрыто. Но кой-кого мы уже знаем. Эти товарищи… из вашего цеха.

У Бориса медленно схлынула кровь с лица. Стали холодными руки.

— Это… Вот его пропуск. Вот штангель, резцы, с которыми задержал наш охранник. Это… Лебедев… Решено это довести до вас, товарищи. И обсудить. Дело подсудное.

В цехе молчали.

В тишине, чуть отстранившись от верстака, опять выпрямился Агарышев.

— Понимаете, товарищи. Не подумаешь. Вот он. Среди нас. Рядом. Даже хорошим токарем считается. Я признаюсь… Совсем недавно. На днях. Я долго по душам разговаривал с ним и верил ему. Своей откровенностью он влез мне в душу. Я даже хотел рекомендовать его в комсомол. А сейчас нужно оформлять на него дело в суд. Но ведь жалко же, товарищи. Может, мы сами решим, как с ним… Он ваш. Что вы можете сказать о нем… Кто что скажет?

Но в цехе молчали. Только женщины из второй смены перешептывались у двери и показывали на Бориса глазами.

Степан Савельевич, не вставая с места, предложил:

— Пусть он сам расскажет. Зачем ему штангель и резцы потребовались.

Борис сидел.

— Игра в куклы, — сказал Галимбиевский, соскакивая с окна.

Он сказал это громко и как бы никому. Навалился боком на подоконник.

— Лебедев хотел на один резец кусок сала купить, на другой — прибарахлиться.

И столько в позе Галимбиевского было саркастического достоинства, столько издевки над всем, что происходило в цехе, что показалось, эти жесткие независимые слова расставят сейчас все по своим местам.

— А ты, Галимбиевский, не очень. Давай без этого, — возмутился Агарышев.

— Что вы… — сказал грубо Галимбиевский, вдруг резко выпрямившись. — Что мы здесь, дети?.. Надо же соображать… Зачем человеку нужны эти железки? Зачем они нужны дома?

Борис давно не плакал. Но обида подняла его. Он перешагнул через Оськины ноги, через ящик со стружками и вышел из цеха, не замечая, как поспешно расступились перед ним у двери женщины. «Пусть… Пусть!.. Никогда он не будет оправдываться. Противно… Только Вадим. Вадим… Он понимает…»

Борис уже не слышал, как выкрикнула Валя Огородникова:

— Да он… Это же все в цехе знают… Будь у него десять штангелей дома, он все бы к своему станку притащил.

Оська встал, открыл Борисов шкаф, сгреб заготовки резцов и вывалил их на стол перед собранием.

— Вот. Это он ковал в кузнице сам… из отбросков. В тот день, когда с тобой «по душам» разговаривал, — сказал Оська Агарышеву.

— Может, хватит сидеть… Выяснили… — нетерпеливо заторопили с мест. — Обрадовались!

Агарышев низко наклонился к столу.

Он смотрел на штангель, темно выделявшийся на бумаге, на раскатившиеся резцы, синие, свежей неумелой ковки.

И лицо его казалось багровым, почти темным. Наверно, оттого, что было в тени. Белели только залысины.

— Пожалуй, выяснили, — сказал он.

Вечером Борис сварил себе кашу. Высыпал в кастрюльку несколько ложек пшена, залил водой, посолил и долго смотрел, как пшено лежало на дне, как помутнела вода, а потом густая масса вздувалась бугорками. Бугорки лопались, и тяжело вздрагивала кастрюлька — значит, каша готова.

Борис поставил кастрюльку на газету, достал хлеб. Корочки на хлебе не было. Борис обломал ее дорогой, когда нес из магазина. Еще горячий, он положил его под мышку, шел и чувствовал боком мягкую теплоту. Нижняя корочка была ноздревата, а сверху маслянисто-подгоревшая.

Сначала он отломил сухой хрустящий наплыв. От теплого запаха дрожжей закружилась голова. И Борис подумал: какая разница, что сейчас его съест, что позже? Ведь всегда же голодный. Пока шел до дома, обламывал корочки без сожаления. А сейчас досадно морщился: «Никак не приучу себя сдерживаться».

Борис поел кашу… Положил остаток хлеба на крышку кастрюли, поставил в угол. Газету сложил вдвое, ссыпал из ее желобка крошки в ладонь, прикрыл ею в углу хлеб.

Борис не любил ничего оставлять на столе. Особенно кастрюлю. Тогда он ее все время чувствовал в комнате. Уйдет на кухню, а сам знает, что кастрюлька стоит. Читает книжку, а она стоит. Уберет — и столу легче, и комната успокоится, и даже сам Борис. Занимайся, чем хочешь.

Наступали сумерки. Борис стал ходить по комнате от стола к двери и обратно, тщательно заканчивая каждый шаг. Остановился у стола, пододвинул тоненький сборник со стихами. Стихи привязались к нему вот уже второй день.

Если дорог тебе твой дом,
Где ты русским выкормлен был,
Под бревенчатым потолком,
Где ты в люльке, качаясь, плыл…