Снегири горят на снегу

— Угу… Все? Вот будет смешно… Скажут: «А вы что, из-за плетня за ними наблюдали?»

Борис, воспитанный улицей, ее законами, полный жесткого ребячьего самолюбия, не представлял, как он пойдет «заявлять». И о чем? Он вспомнил Ленкины глаза, когда, по-кошачьи злая, она выкрикнула ему: «Лезут все. Даже зло берет». Сама же Ленка не заявляет. Может, ей все это нравится.

И с каких пор это стало вдруг ребячьей заботой?

— Тут у них, видишь ли, любовь.

«…Слушай, челка! Ты чуть в меня не попал».

Под его ладонью посыпалась сухая цементная щебенка. Борис спрыгнул на траву. Сказал непонятно:

— Почему у некоторых людей глаза наглые? Как в них наглость вырабатывается? Не знаешь? Я знаю. Безнаказанностью. Многие от этих взглядов заслоняются локтем и пятятся. А мы с тобой даже в милицию бежать собрались.

Лида старше Бориса на четыре года. Но Борис не сказал бы, что она старше. В жизни она разбирается плохо.

Прожить ей будет труднее, чем другим женщинам. В жизни она ничего никогда для себя не попросит. Это даже по ее лицу видно. Борис, например, знает, что некоторые женщины берут ребенка на руки, своего или даже для этого случая соседского прихватят, и выкрикивают у прилавка за хлебом: «Что уж вы, с ребенком пропустить не можете?» Смотришь — получила.

А Лида со своим Митькой пристраивается молча в хвосте очереди. Только изредка, еле заметным движением, сверток повыше подкидывает, чтобы не сползал. Иногда заметят ее. Засоболезнуют: «Да иди ты, получи. Измучилась вся». А она и с места не стронется, скажет: «Что тут осталось-то. Три человека». Так до конца и достоит. Удивительно. А то вечером однажды надела телогрейку, сказала о Митьке, что он не проснется, и вышла.

Когда вернулась — Борис ее не узнал, — такое у нее черное было лицо. Борис уставился на нее. Она рукой вытерла губы. Борис рассмеялся:

— Вы что, в печную трубу падали?

— Уголь носила. В сарай…

— Какой уголь?

— Мне привезли. Пришла на Митьку посмотреть.

— Он не просыпался.

Лида, мешкая, не уходила из комнаты.

— Знаешь, оказывается, я физически люблю работать. Да. И даже не устаю. Я не про руки, а в общем. И об этом совсем недавно узнала.

Она улыбнулась, показывая белые зубы.

— Пришла к такому открытию. Если когда-нибудь физический труд отомрет, на свете станет скучно жить. А я и не знала.

— Ладно, — сказал Борис. — А где лежит уголь?

— Возле нашего сарая.

— Пойду посмотрю. А вы умывайтесь. Митька проснется — испугается.

Сбегал по лестнице и все улыбался: только и осталось, что глаза да зубы… «Пришла к убеждению»…

В сарае еще не осела угольная пыль — рта не откроешь. Борис посмотрел на груду угля, на пустое ведро, уроненное в сторонке. В выемке угля валялся квадратик фанеры, которым Лида, наверное, насыпала ведра. Он постоял в нерешительности у поваленного ведра, взял в сарае лопату и начал скидывать ворох, а глаза его все помнили, как она сняла телогрейку, опустила ее осторожно у двери, развязала платок и неожиданно показалась ее тоненькая белая шея.

Борис мог часами смотреть на Лиду, но только было неудобно. Поэтому он на нее не смотрел. Но он знал, что с осенней темнотой вечера в раскрытое окно глухо и прерывисто влетает музыка из заветренного репродуктора. Покачивается раскрытое окно. Лида уходит в себя, задумчиво потирает пальцы маленьких рук, сжатые где-то у подбородка, словно они у нее зябнут.

И ее еле намеченное сквозное отражение глубоко качается в темных стеклах.

А чем она сейчас занимается?

Борис постоял у клуба. «Леди Гамильтон» он вчера уже видел. Вечер девать было некуда.

Борис пришел домой и сказал Лиде:

— Идите сегодня в кино.

— А Митька? — удивилась она.

— Я останусь. Это же просто. Мы с ним давно друзья.

В ее глазах появилась надежда.

— И пойду, — неуверенно сказала она.

— Конечно, — сказал Борис. — Я знаю, где его каша.

С полчаса Борис с Митькой были друзьями. Борис читал, а Митька стоял в качалке и держался за деревянную перекладину. Если Борис ходил по комнате, то Митька, перебирая руками, перемещался вокруг качалки за ним. Потом Борис сел за стол есть. И Митька отпустил перекладину, изо всей силы сел и испугался. Мгновение сидел в неподвижной очумелости и вдруг начал обиженно морщить губы.

Борис подошел к нему и стал раскачивать.

— Ну, это ты зря, Митька. Это ты еще рано, — говорил Борис.

Митька послушал с минутку, потом сообразил, что перед ним только Борис, и разревелся. Слова его не утешали.

Потом Борис выяснил, что, если говорить с кем-то другим, Митька замолкал. «Ага, — думал Борис. — Главное — поразить воображение. Не отпускать. Не дать прийти в себя».

Борис громко стучал пальцами в дверь и обращался к кому-то. Говорил он что попало, лишь бы говорить.

— Это кто? Ты, друг? Что, к Митьке? На улицу с ним? Играть? А что! Я не возражаю. А вот как мать? Мать у него, друг, знаешь… — А потом тише и ласковее спрашивал: — Ты знаешь, какая у него мать?

Митька молчал и смотрел на Бориса озадаченно. А потом сам поразил воображение Бориса. У Митьки стали мокрыми штаны.

Мальчишка вышел из подчинения. И чтобы как-нибудь нечаянно не прислушаться к Борису, он старался реветь громче.