Снегири горят на снегу

Он улыбнулся красивой взрослой улыбкой. Борис не видел до этого, чтобы у него вот так, влажной блесной, сияла коронка. Сияла как-то нехорошо. Он сам включил Борису станок и ушел.

Вот уже который раз Галимбиевский трогал в нем самое лучшее. Бесцеремонно. Подошел, и опять все взбаламутил с мутной примесью. На душе остался болезненно беспокоящий осадок. А светлое в жизни Бориса — и Лида, задумчиво помешивающая Митькину кашу, и Оська с его контрамарками, и письма от отца, — они почему-то давно не приходят, — и ослепительно-желтая солома у комбайна, и легкая, сквозная до самой гальки Ленкина тень на вечерней воде.

«Она сказала тогда, — подумал Борис о Ленке, — так стыдно, когда все смотрят».

Борис не будет смотреть. Он пойдет к ней и предупредит. Только он еще посмотрит, как Галимбиевский сам обожжется. Ленку-то Борис знает.

Но Борис не знал Ленку.

Он видел теперь, как часто стоял Галимбиевский у ее станка, отходил, а Ленка еще долго улыбалась себе. В обед она без особой причины хохотала и уходила из цеха, когда Галимбиевский особенно усердно всех развлекал.

Но Ленка — это было его светлое, Ленка — его лучшее. А свое лучшее Борис никому не хотел отдавать. Вот тогда-то Ленка сказала ему с негодованием:

— А тебе-то что?.. Даже зло берет. Лезут все…

И вот сегодня…

Утром, еще у проходной, Галимбиевский со странной улыбкой встретил Бориса и, ни слова не говоря, взял его кепку за козырек, натянул ее на глаза, больно сдавливая нос.

Чуть позже, уже во время работы, сказал Борису:

— Что ты за мной следишь, как черт за грешной душой? Ты за Ленкой следи. Я же говорил, любую… обработаю.

Борис подошел к Ленке. Под глазами у нее будто кто мазутными пальцами водил — темные круги. И в лице — все не такое. Она глянула на Бориса, и он понял.

— Уже?.. — тихо сказал Борис. — Эх ты… дрянь.

Ленка страшно ткнулась в станок, как надломилась. Потом выбежала из цеха.

Галимбиевский ждал его у станка.

— Может, не веришь? Приходи. Дам координаты, где подождать. Сегодня. С условием. Первым пропущу я, а ты пригласи кого хочешь. В порядке очередности.

И тут Борис не помнит, как это произошло. Он почувствовал, что ключ в его руке затяжелел. Видя только глаза Галимбиевского, он резко бросил в его голову ключ. Галимбиевский пригнулся. Ключ ударился о стену. В цехе никто не слышал, как он звякнул об пол. Только виделось, как из сухой выбоины в стенке на него сыпалась штукатурка.

Галимбиевский стоял у своего станка бледный и спокойный.

Борис, трудно приходя в себя, повернулся к цеху спиной и, чтобы сдержать противную дрожь в руках, взялся за пузатые прохладные рукоятки. Еще не понимая, как приступить к работе, почему-то безо всякой связи подумал: «Сволочь. Как подсолнух в пыль».

Сзади подошел Галимбиевский. Спокойно сказал:

— Ты в меня чуть не попал, — помолчал и почти шепотом добавил: — Смелый стал. Вот теперь я вижу, что с тобой мы встретимся. Не в цехе. В последний раз. Угу… — «Угу» сказал он буднично и махнул головой. — Тебя не будет. Если тебя сразу не будет, это легко. Ты немножко с этим походи.

Борис не любил Ленку. Он даже ее ненавидел за то, что ей нравился Галимбиевский…

Борис и Оська сидели в садике. За клубом, на фонтане. Круглая цементная стенка осыпалась. В цилиндрическом бассейне валялись колотые кирпичи и обрывки желтых газет.

Фонтан заброшен давно. Металлическая трубка в центре бассейна с мелкими дырочками шелушилась сухой ржавой чешуей.

Оська обнял коленку и молчал со взрослой оскорбленной озабоченностью.

Садилось солнце. Борис смотрел на продуваемую ветрами оградку, где скопились листья, на голые ветки и обнаженные стволы березок.

Может быть, глядя сквозь оградку на оранжевые лучи, мальчишки вспоминали прохладные солнечные полосы на песчаной косе, Ленкино платье на ведре, тени кустов и Ленку. Им казалось, что так, как они помнят все это, точно так же должна помнить Ленка.

Им хотелось сохранить все это. Защитить. Как неистоптанную траву на лугах, как речку, вода в которой была, чиста. Они не боялись довериться ей. Они прыгали в ее обжигающую прохладу. Вода смыкалась над ними. И так же прозрачна для них была жизнь. И вот исчезло что-то важное, но что? Этого они еще не знали.

По их сосредоточенному молчанию было видно, что сидят они уже долго.

Может, и не об этом думали они на сухих кирпичах заброшенного фонтана, только Оська сообщил:

— Я вчера в клубе слышал, как Галимбиевский «духачам» рассказывал: «Дурочка одна с завода. Сначала сама со мной повсюду лазила. Даже ночью в деповский сад. А тут заартачилась. Ладно, говорю, потом маме будешь жаловаться».

Оська не поднимал головы. Его руки все еще были сцеплены на колене. Рассказывал он, не глядя на Бориса.

— А потом, говорит, ничего, исправилась. Он нож в траву воткнул. У ее головы…

Оська вдруг выпрямился, откинулся на руку и уставился на Бориса:

— Знаешь, о ком это он? О Ленке Телегиной…

Борис держал в зубах коленчатый стебелек пырея. Хрупко перекусывал его на мелкие дольки, и они собирались на языке.

— Давай в милицию сходим, — сказал Оська.

— Зачем?

— Заявим.