Снесла Баба Яга яичко

— Ну, вы, например, можете вернуться в номер и посмотреть в лицо новым обстоятельствам вашей жизни, то есть в лицо вашей маленькой внучке! А потом постараться извлечь из ситуации самое лучшее из возможного.

— Как?!

— Когда до этого дойдет дело, вам станет ясно как.

Возможно, Арнош и прав. Может быть, вмешательство в сценарий — это единственное, что нам остается? Например, в нужный момент подставить кому-то свое плечо, чтобы он мог выплакаться, кому-то подать платок, показать нужную улицу. Ведь люди часто не знают самых простых вещей. Как-то раз, когда Беба стояла в очереди в банке, один мужчина спросил: «Будьте добры, где здесь правая сторона?» Все, кто его слышал, рассмеялись. Одна только Беба почувствовала симпатию к растерянному человеку. Она показала ему, где правая сторона, где левая, — может быть, это то самое вмешательство, о котором говорит Арнош? Больше, чем нечто подобное, мы сделать и не можем, даже если захотим. Вот Пупа… С первого дня их знакомства Пупа была молчаливой и сдержанной. Если она открывала рот, чтобы что-то сказать, это были в основном реплики. Беба всегда думала, что эта молчаливая маленькая женщина крепка, как скала. Сейчас она вспомнила одну давнюю сцену, о которой уже, казалось, забыла. Как-то раз, когда она зашла к Пупе, а входная дверь была не заперта, она застала Пупу стоящей на полу на коленях и рыдающей. Это была страшная картина, и Бебе захотелось потихоньку прокрасться обратно, на лестницу, — попросту говоря, сбежать с места чужого несчастья. Тогда она в первый раз поняла, что человек в состоянии проглотить многое, да и сама она всякого насмотрелась, например в больнице: и распоротых животов, и вывалившихся кишок, — и все это можно перенести, а вот одну вещь принять очень трудно: проявление чужой боли, случайным свидетелем которой становишься, вид души, которая не переставая сочится из тела, как струйка мочи.

Перед такими сценами человек обычно замирает как загипнотизированный, как кролик перед удавом. Беба тогда молча села на пол у Пупы за спиной, обняла ее обеими руками, обхватила ногами, стиснула, как подушку, и они обе просидели так неизвестно сколько, прильнув друг к другу, как лежащие одна в другой ложки. Позже они никогда об этом не упоминали, Беба не спрашивала, а Пупа так никогда и не сказала ей, в чем было дело. Может быть, даже не было ничего особенного. Может быть, какое-то ее горе, которое в ней накопилось, подступило к горлу и застряло в нем, как рыбья кость. А Беба просто помогла ей эту кость выкашлять. И ничего больше. Чем больше мы стареем, тем реже плачем. Для плача нужна сила. В старости ни в легких, ни в сердце, ни в слезных железах и мышцах нет сил для большого горя. Старость — это своего рода натуральный седатив, возможно, и потому, что старость уже сама по себе несчастье.

— С чего это мне вдруг станет ясно? Я была плохой матерью. Свою собственную жизнь растратила попусту. У меня нет никаких навыков бабушки, — сказала Беба.

— Посмотрите повнимательнее вокруг, посмотрите, сколько людей сделало ставку на вас!

— Как это?

— Ваш сын, например, поставил на вас. И выпал ваш номер! И ваша покойная подруга, она тоже дала вам шанс. И когда я говорю сейчас с вами, я ставлю на вас. Конечно, я ставлю всего лишь одну монетку, но ставлю именно на вас, а не на кого-то другого.

— Вы, Арнош, хороший человек.

— Возможно, но при этом я был плохим мужем, отцом и дедом. Единственное, что меня волновало в жизни, — это женщины. Я, дорогая моя, — пустой, ветреный человек. Но мне по-прежнему везет. Мало кто в мои годы может позволить себе такую роскошь.

— Не знаю. Мне семьдесят, я ничему толковому в жизни не научилась, и иногда мне кажется, что лучше всего мне было бы покончить с собой, — задумчиво сказала Беба.

Арнош глянул на Бебу и жизнерадостно продекламировал: