Снежная робинзонада

…Высокая и пышная поэтическая шевелюра, бородка, как у Людовика XIII, и усы «а ля черт меня побери». Это Леня Кондаков, старший техник-гидролог станции. Мне было очень интересно жить в одной комнате с человеком, хорошо знающим фотографию, любящим искусство, разбирающимся в литературе. Небольшая тумбочка возле его кровати всегда была набита книгами. Спокойный, трудолюбивый, грамотный специалист, Леня пользовался большим уважением у всего коллектива станции. Высокий и худощавый, он не обладал большой физической силой, но прекрасно справлялся со своей трудной и беспокойной работой. А его несколько романтическая внешность как нельзя лучше гармонировала с окружающей обстановкой.

Однажды произошел курьезный случай. Расчищая целый день русло от нанесенных камней и стоя в ледяной воде, Леня простудился, неважно себя почувствовал и слег. Мы решили помочь ему. С огромными ухищрениями раздобыли у кого-то заветную «поллитру» «Московской», добавили в нее черного и красного перца, взболтали. При одном взгляде на чудовищную смесь холодела душа. Больной не выдержал.

— Ребята, вы что?! Да я от этого пойла тут же помру! Непьющего такой взрывчаткой угощать!

— Ладно, брось, Леня, давай немного для здоровья! — я протянул стакан.

Леня в ужасе шарахнулся в угол кровати.

— Не буду! Лучше сами выпейте за мое здоровье.

— Хм, а это неплохая идея! — обрадовался другой врачеватель. — Ну, будь здоров, поправляйся быстрее!

Звякнуло стекло, и обжигающая расплавленная лава хлынула в наши глотки. Ударил в уши гул, запрыгали в глазах цветные искры. Тщетно пытались мы понюхать корочку или даже просто рукав. Мир заколебался, подернулся мутной пеленой; пол под нами качнулся и куда-то поплыл. Потом наступило полное затмение.

Леня поднялся и, напрягая все силы, с трудом поднял на кровати окосевших «исцелителей».

Лавинные исследования на Кызылче возглавлял старший инженер-гляциолог Кашиф Билялов. Физик по образованию, он прямо из университета попал на станцию. После окончания курсов лавинщиков мы с ним работали рядом в течение четырех лет.

Мы были почти ровесники. Бывший гимнаст, Кашиф при невысоком росте обладал крепкой, красивой фигурой атлета, которую не скрадывали даже ватные «доспехи». Простой и общительный, Кашиф, или, как мы его называли на русский манер, Николай, пополнил ряды убежденных кызылчинских холостяков.

Как и многие на станции, он был фанатиком своей профессии. Поэтому и мне он вспоминается чаще всего склоненным над чертежами какого-нибудь своего приспособления или прибора или с дымящимся паяльником в руке воплощающим свой замысел в реальность. Вот он внимательно рассматривает снимки лавин или, нахмурив густые черные брови, подсчитывает что-то на логарифмической линейке. Вместе с нами он затаскивал по скалам и осыпям на «Филиал» полуторапудовые рюкзаки. Мы не чувствовали себя рядом с ним подчиненными, напротив, было интересно работать с человеком, у которого можно многое узнать и многому научиться. Он делил с нами все горести, трудности и невзгоды нашей работы, не снисходя до дешевой фамильярности, но и без холодной официальности.

В то же время он был обычным человеком с недостатками, у нас бывали стычки и раздоры, споры и ругань. Все мы люди.

Гидрометнаблюдатель Гена Елисеев пришел на Кызылчу на втором году ее существования. В этом восемнадцатилетнем парне обращала на себя внимание какая-то внутренняя серьезность — словно стальная струна провода под упругой, мягкой изоляцией. Чувствовалось, что ему немало пришлось пережить и передумать. Шутки его были далеко не безобидны, часто метко попадали в цель, некоторые рассуждения были интересны и для нас, «стариков» (двадцать пять — тридцать лет!). Правда, мне иногда претила его грубость, кроме того, по праздникам за стаканом он не всегда точно знал свою меру.

Невысокий, коренастый, с еще юношеским телосложением, он обладал широкими сильными руками взрослого рабочего. В его ладонях тонули силомеры-динамометры. На Кутыр-Вулаке во время дежурства на гидропосту его укусила змея. Он перенес боль, как переносят синяки и царапины, хотя болело долго и сильно. Серьезность взрослого сочеталась в нем с увлечениями юности. Фотографической «эпидемии» он почти не поддался (хотя фотоаппарат и приобрел), но против магнитофона не устоял.

Вечерами Гена включал приемник и записывал самые невероятные джазы (вместе с несколькими такими же любителями острых ощущений), а затем транслировал запись с предельной громкостью. От чудовищной какофонии дребезжали стекла, трескался потолок, выли собаки, а он сидел и наслаждался. Для меня и других поклонников тишины такие концерты были страшнее лавины.