Снежная роза

Вероятно, она могла считать себя счастливой. Ее ровесники работали на заводах за куда более скромную плату, иные в поисках заработка уезжали в колонии, иные становились на скользкую дорожку, не говоря уже о тех, о ком время от времени сообщала газетная хроника – о тех, кто не сумел вписаться в местную жизнь и в итоге открыл газ, повесился или выбросился из окна. Но Наташа все же не была счастлива. Деньги, которые она получала, открыли перед ней мир дорогих вещей, известность, которой она стала пользоваться, привлекала к ней мужчин. Но она была не настолько меркантильна, чтобы считать капитал заменой счастью, и ей нужны были не мужчины вообще, а один, который полюбит ее всем сердцем и которого она станет любить точно так же.

К тому же она никак не могла забыть некоторые сцены, свидетельницей которых сделалась у графини еще тогда, когда работала рассыльной. Она помнила старых – под сорок – манекенщиц, которые приходили и униженно молили хоть о какой-нибудь работе; помнила разговоры о некогда блиставших красавицах, которые теперь стали никому не нужны и спивались в одиночестве. Когда Аркадий Александрович имел неосторожность при ней заметить, что «манекен – это не профессия», Наташа поначалу возмутилась, но потом его слова не раз приходили ей на ум, и она вынуждена была признать, что в какой-то мере он прав. Когда она не демонстрировала наряды, не позировала фотографу и не ехала на курорт с чемоданом платьев, которые требовалось показать на публике, ей нечем было себя занять. В такие моменты она чувствовала пустоту и, пожалуй, тревогу. Она не привыкла читать книги, чтобы отвлечься, а кино, после того как она познакомилась с людьми из этой среды, посещавшими мир моды, утратило для нее значительную часть своей притягательности. Кроме того, Наташа обнаружила, что и по-русски, и по-французски пишет с грамматическими ошибками, и когда ей на это указали, ей стало неприятно. Иногда, когда жизнь сталкивала ее с более-менее образованными людьми, она прислушивалась к их разговорам и с отчаянием понимала, что ей катастрофически не хватает знаний.

В какой-то момент она обнаружила, что прошлое, которое она давно оставила позади и не собиралась ворошить, по-прежнему живет в ней. Порой в разгар особенно мучительной съемки, когда Голенищев был недоволен светом, тенями, реквизитом, костюмом и ею самой, она вдруг вспоминала звезды над Константинополем или оттенок воды за кормой корабля, который увозил Верещагиных из Крыма. Тогда светлые глаза Наташи приобретали странное отрешенное выражение, она как-то по-особенному поджимала губы и вскидывала голову. Голенищев, оборвав фразу на полуслове, смотрел на нее с удивлением.

– Наталья Ивановна! Кажется, я нашел… Стойте вот так и не шевелитесь!

Летом в студии было жарко, зимой, напротив, холодно, и присутствующие на съемке по очереди бегали обогреваться к небольшой печке. Единственным, кто никогда не замечал ни жары, ни холода, оставался фотограф. Он всегда был корректнейшим образом одет, всегда идеально причесан. Наташа, наверное, влюбилась бы в него, если бы не знала, что женщины вне съемочной площадки его не интересуют.

Голенищев сделал два кадра и стал ворчать, что пленка кончилась. Пользуясь образовавшимся перерывом, Наташа отошла к печке, возле которой уже стояла Франсуаза Дюфур, которую все звали Симоной. У нее было узкое лицо с мелкими чертами и большие влажные глаза, такие же темные, как ее волосы. Когда она смеялась своим низким хрипловатым смехом, на нее обычно оборачивались все мужчины, находящиеся поблизости.

– Мсье Ноэль опять недоволен всем на свете? – спросила Симона таким тоном, что нельзя было понять, шутит она или говорит серьезно.

– Нет, просто меняет пленку.

– Вы просто ангел, Натали, – сказала Симона все тем же двусмысленным тоном, который, очевидно, был для нее привычен. – Сниматься в открытом платье – сейчас – я бы не выдержала. И почему ему не нравятся мои сумки?

– Он сказал, их оттенок не подходит к платью.

– О боже, – Симона сделала уморительную гримасу, – какой еще оттенок? Это ведь будет черно-белая фотография. Натали, умоляю, скажите ему, что вам нравится сумка. Любая, неважно какая. Вас он послушает.

– Ах, вот ты где! – прозвучал позади них незнакомый Наташе мужской голос. Симона поспешно обернулась. – Там на входе какой-то бывший солдат, кажется, воображает, что война еще не кончилась. Насилу пропустил нас с Арманом… Прошу прощения, я, кажется, прервал чрезвычайно важный разговор?

Симона засмеялась.

– Мой друг Морис де Фермон, – представила она вновь пришедшего. Из ее тона вмиг куда-то ушла вся двусмысленность, он стал беспечным и даже располагающим к себе. – Это мадемуазель Натали, которую вы, конечно, знаете… А если не знаете, тем хуже для вас. Мсье… э…

– Арман Ланглуа, – поспешно сказал спутник Мориса, во все глаза смотревший на Наташу, стоявшую в великолепном белом платье с открытыми плечами и множеством оборок по подолу. Она выглядела необыкновенно притягательно, и Арман еще подумал, что она похожа на снежную розу.