Снохождение (СИ)

Помыслив это, ощутила мелкую-мелкую дрожь в своём теле сновидения, в душе, в себе самой. Низкий, всеохватывающий гул, который Миланэ заметила только теперь, начал угрожающе, с устрашением возрастать; характерное ощущение стремления, ухода вверх одновременно и раздосадовало, и облегчило душу — этот уход вверх был признаком возвращения обратно, к себе, спящей-настоящей; раздосадовало потому, что её опыт не был ни путным, ни толковым; облегчило потому, что гул превращался в страшный рёв, он досаждал беспокойством и страхом.

Но чуть трусливое измышление, спокойное ожидание вкатывания обратно в тело обратилось в истое беспокойство. Миланэ вдруг поняла, осознала, что никуда-то она не возвращается, душа даже и не думает возвращаться. Сознание вершило новый, совершенно неизвестный ранее путь, и эта новизна ощущений отзывалась мучительным страхом, смешанным со странной болью, которые Миланэ пыталась удавить, успокоить, обрести над собою намерение и власть. Но без большого успеха.

Вдруг всё остановилось, обрело устойчивость. Миланэ медленно и тяжело, даже неуклюже, вкатилась-ввалилась в новый ирреальный сюжет сновидного фантазма; произошло это не как обычно, внезапно и легко, а как-то вымученно; мир соткался вокруг неё словно из тяжёлого тумана. Вокруг не то день, не то ночь, светила в серо-свинцовом небе не было; под ногами находилось нечто, больше всего напоминающее голую протоптанную землю. Странным образом, обращая внимание вниз, Миланэ видела все её трещинки и крупицы. Далее, поднимая внимание-взор сновидного тела, она заметила вокруг камни, большие и маленькие; из-за совершенно искажённого чувства расстояния невозможно было сказать, сколь они большие и насколько далеко находятся. В один миг казалось, что они на расстоянии пары шагов, а затем — что в бесконечности.

Вдали виднелись горы совершенно неестественной высоты, и чем дальше Миланэ вглядывалась, тем тяжелее сохранялась всякая осознанность и произвольное внимание.

«Смотри под лапы», — смекнула. Стало немного легче. Затем поглядела на руки: приём для сновидчества, с которым Ашаи знакомится, ещё даже будучи найси. Руки оказались, как и положено в сновидении, необычными, немного странных пропорций и почему-то очень светлого цвета, а также от них исходило небольшое свечение, которое отдалённо напоминало зарождающийся огонь игнимары.

В сознании отсутствовала кристальная ясность, да и фантазмы вокруг были нестройны, туманны. Тем не менее, всё было реально, слишком реально, почти-почти реально, и себя, сновидящую, она ощущала тяжело, неуклюже. Туман, что плыл вокруг и обнимал этот мир, словно проходил сквозь неё, и Миланэ чётко ощущала его как медленный ветер. Но сновидение может быть всяким, подумала Миланэ, а потому — чему удивляться? Сегодня одна картинка, завтра — другая. Всё и так — чушь. Но каким бы оно ни было, в нём всегда можно делать две вещи: перемещаться взглядом да произвольно изменять окружающие вещи.

Взять тот же камень, что ближе всего, небольшой.

«Его нет», — спокойно вознамерилась Миланэ, как учили.

Но камень как-то не совсем захотел исчезать.

«Его нет!».

А он — есть.

«Его… нет?..».

А как же. Есть, лишь замысловатые, красивейшие живые узоры снуют по его неровно-блестящей поверхности, каждый раз немного изменяясь при её «Нет!».

«Это что, как это так?.. Фантазмы сновидения должны подчиняться воле, ибо изошли от моего ума. Всё просто. Раз, два, три. Два и два — четыре. Но здесь всё не так… Ваал мой, где я?».

Этот простейший вопрос — где я? — вдруг потряс её всю, всю душу до основ, и даже нечто большее внутри неё. Миланэ-ученица вдруг поняла: этот вопрос, хоть и бессмысленный в плане верного ответа, всё-таки несёт зерно истины, потому что она, или, вернее сказать, её душа, сновидное тело — назвать можно как угодно — куда-то, но попала.

«Это какой-то мир?».

Это последнее, что она успела осмысленно подумать. Но тут же её, от всего волнения, изгнало прочь, как непрошенную гостью, и она начала участвовать в каком-то полусне-полудикости: Миланэ превратилась в маленькую, крошечную точку, перемещалась в неведомом пространстве-времени по длинным серебряным нитям, каждый раз останавливаясь у её узелков; каждый из них хитроумно сплетал и связывал другие нити. Чуть остановившись в одном, она неожиданно переходила к другому. Это путешествие не имело цели-смысла, но в нём таилась некая вечная радость, даже триумф.

Такой живой полубред-полусон надолго пленил её; Миланэ потом казалось — почти вечность. Но она не терзалась — это было хорошо и покойно, и она совершенно ничего о себе не помнила: что она — львица, что она — Ашаи, что она Миланэ, в конце концов, что она любит телятину и не любит баранины, что она из Андарии и что втайне очень любит, когда её… но не будет о тайном.