Снохождение (СИ)

— Спою тебе песню, — скорее утвердительно, нежели с вопросом молвила Миланэ, а потом резким движением, со взмахом хвоста, направилась вверх, в спальню. Это было так неожиданно, что испугалась даже Раттана, принесшая горячее вино для гостя, и кувшин с ним чуть не упал.

— Да… Хочу, — растерянно улыбнулся Синга и остался наедине.

Через миг Миланэ вернулась из спальни, держа за гриф цимлатин — этакую большую, повзрослевшую и погрустневшую звуком лютню. В Сидне у неё был свой цимлатин, к которому она привыкла за столько лет, но по старой традиции пришлось отдать инструмент младшей ученице; она выбрала Ваалу-Массари, ту самую, что обучалась у неё искусству Карры-Аррам. Поэтому взяла здесь, в Марне, новый.

— Я почему-то думал, что ты только на мансуре умеешь, — молвил нелепость Синга и тут же засуетился, нервно забив хвостом.

Тем временем Миланэ уселась, как положено, отодвинув стул от стола, несколько раз сыграла троезвучие. Этот цимлатин был ей незнаком, хоть и вполне настроен. Изначально она хотела сыграть ему «Звёзды средь вод» — классическую, милую, приторную песню, как раз для семнадцатилетней дисциплары; и самое главное — она хорошо её знала, не требовалось никакого усилия, чтобы вспомнить. Весь спектакль с самого начала был назначен перенаправить мысли Синги, перехватить разговор, сбить его; по сути, что и как петь, было всё равно. Ведь она знала — Синга пришёл не просто так, и стоило очень мягко, почти незаметно ускользнуть, ибо Миланэ не желала его обидеть. Хорошо ведь отбрасывать только того, кто совсем не нравится, это просто.

Но как это сделать с тем, к кому есть эта смутная симпатия, даже чувство родства?

Ещё одно троезвучие.

Вдруг лапа сама начала подрагивать в ритме одной неназванной песни.

Она совершенно не входила к своду классических песен Ашаи. Более того, многие сёстры и наставницы считали её плохой, бестолковой. Миланэ в первый раз услышала её ещё сталлой. Тогда она вообще не понимала её и тоже находила в чём-то дурной. Неизящной — вот как.

После пребывания на Востоке мнения о многих вещах в ней переменились, в том числе — и об этой песне. Она изучила её: эти слова, этот чёткий ритм, эту монотонность и даже внешнюю скуку.

Знать и внять бы мне

судеб кружево

Изыскать бы в нём

нити счастия

Что положено

то и сбудется

Счастье есть в миру

так все знаем мы

Да Ваал предрёк

пути торные

пути торные

и натрудные

Не поверишь ты

как окажешься

во сетях судьбы

безрассудная

Безрассудная

Беспредельная

Вот и клеть твоя

неподдельная

Ты прими её,

и обрадуйся

Зачем знать тебе

Подкоготное

Что нам сбудется

Да незнаемо

Широка душа

Да невольная.

Нйах!

Миланэ грозно топнула лапой по полу — так полагалось.

Синга сидел с тем характерным внимательно-грустным видом, с которым слушают что-то великое и трагическое или созерцают завязку трагедии в театре. Но дело было не в песне, конечно; при всех его несомненных достоинствах и творческой натуре он вряд ли мог до конца понять, о чём она.

«Да и я до конца не понимаю, о чём она», — честно призналась Миланэ.

Верно, что бы она ни делала: танцевала, пела, играла с ним в карты или шерди, пила с ним вино, болтала о погоде — ему бы всё нравилось, ибо это делала именно она, Милани, а не кто иной, делала именно с ним и для него.

— Я так устала, — призналась она, причём без всякого притворства, медленно отложив цимлатин.

— Что такое, Милани? Ты только прошла Приятие, ты должна быть радостна… Что-то случилось?

— Прости, не могу говорить.

Он ничего не ответил. Вдруг поднялся, явно намереваясь как-то излить своё сочувствие. Так и случилось: мягко и одновременно сильно сжал её ладонь.

Миланэ не убрала её, но молвила:

— Синга, а теперь иди, пожалуйста. Я так устала. Ты не представляешь, как я устала. Ты хороший лев, и мою усталость тебе знать незачем. Зачем она тебе? Что тебе с неё?

Синга серьёзно, сострадательно посмотрел ей прямо в глаза.

— Как скажешь.

Он действительно встал, и через несколько мгновений ушёл, не провожаемый ею, терзаемый загадкой, лёгкой обидой влюблённого и неразделённым чувством.