Снова три мушкетера

Кони вынесли их на площадь.

— Тысяча чертей! — воскликнул д'Артаньян. — Вот где собрался весь город!

Последнее относилось к толпе народа, запрудившей площадь и преграждавшей путь нашим героям. На этот раз миновать препятствие было просто невозможно.

Д'Артаньян и Планше против воли оказались в тесном кольце возбужденных, что-то выкрикивающих и размахивающих кулаками жителей города. Здесь были и здоровенные мужчины, и сгорбленные старухи, непонятно как державшиеся на ногах, и юные девушки, и матери, тащившие на руках кричащих младенцев, которых не на кого было оставить дома, и древние старики. И все они бесновались и изрыгали проклятия.

Одного взгляда, брошенного поверх голов бушующей толпы, было достаточно, чтобы понять, в чем дело. Посреди площади возвышался грубо сколоченный помост, облитый водой, чтобы не загорелся раньше времени. На помосте были сложены дрова, сложенные в клетку вокруг столба примерно в одну треть его высоты.

Здесь готовились жечь человека.

Мушкетер, как ни противно было ему зрелище эшафота, вынужден был оставаться на месте, чтобы не раздавить людей, так много их было вокруг. И похоже было, что количество их все возрастало.

Вдруг толпа заколыхалась и раздалась в стороны. Проклятия стали громче, вопли пронзительнее. Несколько стражников и монахов в темных рясах двигались к центру площади.

В середине маленькой процессии палач вел женщину в грубом сером балахоне с рваными полами. На голову ей надели отдаленно напоминавший митру епископа колпак, на котором было написано: «Еретичка-идолопоклонница».

Лица женщины д'Артаньяну видно не было, но мушкетер понял, что она еще очень молода.

— На костер ведьму! На костер ее! — ревели вокруг.

Женщину повели к эшафоту. Вперед выступил священник. Он поднял руки, успокаивая людей. Те, кто стоял рядом с ним, умолкали, стоящие за их спиной тоже переставали горланить и размахивать кулаками, и постепенно волна молчания, распространяясь от стоявшего возле помоста священника, докатилась до краев площади.

Стало тихо. В наступившей тишине можно было разобрать слова священника, произносившего проповедь.

— Имея в виду, что по обстоятельствам дела, — говорил человек в сутане, — вытекающим из процесса, возбужденного прокурором, аббатом монастыря… — монотонный голос напомнил д'Артаньяну жужжание мухи, упомянутая Анна Перье признала, что виновна в колдовстве и призывании Дьявола, наведении порчи и мора на жителей города…

Священник говорил быстро и невнятно, но люди жадно слушали, словно эти слова могли внезапно прогнать чуму. Впрочем, так оно и было в действительности — эти несчастные думали, что стоит сжечь на костре колдунью, «виновницу всех напастей», и люди в городе перестанут умирать.

— Анна Перье! Мы извергаем тебя из лона святой церкви и оставляем тебя, прося светскую власть вынести над тобой умеренный приговор, не доходящий до смерти и до повреждения членов.

Д'Артаньян подумал было, что несчастную помилуют, однако он просто плохо знал судейскую практику. Последней фразой неизменно заканчивались все приговоры по делу ведьм, колдунов и еретиков. Передача в руки светской власти во всех случаях означала сожжение на костре.

Палач помог женщине взойти на помост и, прежде чем поднести зажженный факел к сухим поленьям, сорвал с головы несчастной колпак. Копна золотистых волос рассыпалась по плечам.

Молодой человек вздрогнул: в облике приговоренной ему на мгновение почудились знакомые черты. Но несчастная колдунья Анна Перье не могла быть Камиллой де Бриссар. Д'Артаньян призвал на помощь самообладание и постарался не терять голову. Это было нетрудно в чумном городе, будучи окруженным со всех сторон толпой бесноватых.

Небо потемнело, низкие тучи плыли над головами людей, окончательно придавая всей сцене зловещий колорит.

Человек, встреченный ими на улице, говорил, что имя Камиллы ему знакомо, а следовательно, она жила в Клер-мон-Ферраие под настоящим, а не вымышленным именем.

Мушкетер потряс головой, стараясь разогнать наваждение, и поворотил лошадь. Они с Планше начали выбираться из толпы.

Позади послышался треск сухих поленьев, пожираемых пламенем, — это означало, что палач, спустившись с помоста, поднес факел к костру и уже ничто на свете не в силах спасти несчастную Анну Перье.

Планше снова перекрестился.

Раньше, во времена так называемого мрачного Средневековья, дрова и хворост при казнях складывали с таким расчетом, чтобы дым быстро задушил жертву. Обычно их наваливали вокруг нее во весь рост. При таком расположении решительно не было видно, что происходит, и если дым не делал своего дела, то палачу предоставлялась возможность своевременно удавить осужденного или заколоть его.

Сожжение действительно заживо стало обыденным явлением именно в более цивилизованную эпоху Возрождения и сохранилось до описываемого нами времени. Эшафот делали таким высоким, что, подложив огонь, палач уже не мог без риска для жизни достать свою жертву и при всем желании не мог сократить ее страдания.