Думал я, что дети озоруют. Они у нас тут, говорят, хотели клад на кладбище искать. Но им родители тут же такой клад прописали, что теперь они и до голубятни не дойдут.
Я, когда примерялся, куда ховать отработанный биоматериал, нашёл тут медный самовар. Ну, думаю, отмою, начищу, будет он мне глаз радовать. Так он у меня в руках развалился, только палец порезал.
Проклятое тут место.
Пытался я тут что-нибудь выращивать, да ничего не вышло. Посадишь огурцы, покроешь плёнкой – всё сожрёт какая-то тля. Тыкву захочешь вырастить, так вырастет стыдно сказать, что такое. А кабачки выходили вялые и срамные, да такие, что и показать никому нельзя. Вот я улья и поставил.
Оттого прозвание мне тут было – Пасечник.
И кликуха Рудый из прежней жизни.
Ты спросишь, отчего я тебе всё это рассказываю? А оттого, что собеседника у меня нет. Умер наш доктор, а за ним и кандидат. И остался я один, поговорить не с кем, разве с каким залётным индусом по скайпу.
Друзья твои – дрянь, глупое порченое мясо. А ты вот толстенький, смирный, в очочках, и главное, я сразу понял – начитанный. Я сразу понял, что ты будешь слушать внимательно. Недолго, но мне долго и не надо.
Саня почувствовал, что рыжий старичок ухватил его за плечи и потащил куда-то, а потом с неожиданной лёгкостью кинул на большой мраморный стол.
(три куста роз)
Естьлижъ кто тогда пожелаетъ иметь розы, когда в другихъ садахъ оне уже отцвели, то должно у куста корешки обнажить так, чтоб концы их ещё оставались в земле, дабы дни в два корешки от воздуха высохли, прежде нежели их, и притомъ рыхло, обсыплешь отнятою землёю.
Менты пришли к Паевскому утром.
Он напрягся, потому что помнил ещё прежние времена, когда менты разного фасона ходили к нему за деньгами. Это были свои, прикормленные. А иногда, наоборот, у него и вовсе начинались
Реальность тогда была, конечно, скучнее – и страшнее.
Но то было в прежние времена.
Теперь-то он давно отошёл от дел, и всё у него было чисто – по крайней мере, в рамках обычной бухгалтерской проверки.
Паевский заведовал небольшим фондом и перекладывал деньги из одного места в другое. А потом брал из другого и клал в следующее. Ну и формально заведовал несколькими программистами и химиками.
Но эти, что пришли утром, были вполне мирные – и честно сказали, что они, менты, ничего не понимают в одном деле. Так они и говорили про себя: «Мы, менты» – а теперь менты все, кто к тебе приходит с вопросами.
А непонятое дело было делом маленького неприметного человека, с виду подростка, которого Паевский помнил, хоть сразу и не признался гостям.
Менты искали неприметного человека, что в прошлом году работал у Паевского в конторе, а теперь пропал. Менты намекали, что этот сотрудник был винтиком в каком-то криминальном механизме, выплыло неприятное слово «обналичка» (Паевский в этот момент не сдержался и немного сильнее обычного сжал пальцы на подлокотнике кресла, но никто этого не заметил).
Это был молодой человек, которого он взял на работу по знакомству. Знакомство, впрочем, было вымарано из разговора с непрошеными гостями. Впрочем, и сам он точно не помнил, – кажется, одноклассница просила за своего непутёвого племянника.
Нет, к деньгам юноша не имел отношения, только к большому компьютеру, оставшемуся в институте ещё с тех времен, когда химики могли его себе позволить. Да и то – тронуть процесс перекладывания денег этот человек не мог, а существовал отдельно, как фигура для заполнения лабораторного пространства. Особого рвения тот молодой человек не проявил, и в один прекрасный день Паевский обнаружил, что тот не появился на работе. Юношу уволили задним числом, и теперь Паевский с молчаливой радостью показывал гостям приказ.
Да они ни на чём и не настаивали.
Пропал – так и пропал. Менты явно что-то недоговаривали.
«Кто же за него просил?» – пытался Паевский вспомнить, да никто не приходил на ум.
Уходя, эти двое спросили об одном иностранце, не то голландце, не то немце – судя по фамилии Пекторалис. Уж про него Паевский точно-точно ничего не знал.
Вот и всё. Менты ушли, причём младший стащил, как ребёнок, горсть конфет из приёмной.