Сны Единорогов (СИ)

Пока, выйдя из себя и в себя же вернувшись, не застыло возле растущей отдельно высоченной ели, склонившей над землей грузные пожелтелые ветви. Шел дождь; пробирающие иглистые капли, вспарывая туман да дымку, стеной рушились сверху, впивались в почву, питали спящие в её животе корни. Огромная ель заботливо укрывала маленького ребенка, сжавшегося у ее ног, не позволяя ни единой капле упасть на белокурую головку. Рядом, на наполовину взрытой могилке с перекошенным надгробием, заросшим пестрым лишаем, лежал ослабший рыжий щенок, глядящий на человеческого ребенка с недоверчивым испугом.

Неуклюжие его лапы покрывали грубые гноящиеся рубцы, щерящиеся едва запекшейся кровью. Из пасти, сливаясь с пламенем блекнущей шерсти, стекали капельки крови свежей. На шее, медленно, но верно душа, ершился шипами обмотанной проволоки терновый венец — ошейник-удавка, привязавший щенка к чьему-то кургану.

Пес умирал, и Валет, которому давно было пора возвращаться домой, никак не мог оставить его одного.

Тоже испуганно, настороженно, приговаривая неумелые ласковые слова, он тянулся к скалящему клыки щенку. Рык того получался хриплым, гортанным, но таким бледным и измотанным, что у другого Валета, давно выросшего и теперь бессильно и бесчестно наблюдающего, вновь вспыхнула болью грудь.

— Не бойся ты меня… не бойся же, ну… я не обижу, вот увидишь, не обижу тебя… — шептал худой побитый мальчонка, подбираясь всё ближе и ближе. — Ты такой хороший, такой славный маленький песик… Я просто уверен, что тебе нужно дать имя и тогда всё у тебя будет хорошо. Давай тебя будут звать… Леко, идет? Не знаю почему, но мне нравится это имя. Запомни, ты теперь — Леко. Имя — это очень-очень важно, знаешь?

Щенок, подняв, а затем снова опустив уши, тявкнул, взвизгнул, взвился, попытался убежать, но, не сделав и полноценной пары шагов, упал навзничь; удавка, сильнее сжав челюсти, впилась заточенными зубьями в истерзанную плоть.

Щенок, конвульсивно задергавшись, принялся надрывно визжать, в приступе отупляющей паники суча и дергая костлявыми кровавыми лапами.

Когда дрожащие руки белобрысого ребенка коснулись рыжей свалявшейся шерсти — молодые, но острые зубы вцепились в одну из них, теребя, норовя раздробить проклятые кости. Но сколько щенок ни грыз захваченной конечности, сколько ни причинял человечьему детенышу боли — тот не убегал, не бил его, не кричал. По тоже исцарапанным щекам катились слезы, губы поджимались, тряслись, но мальчик, терпя, только стойко улыбался, приговаривая:

— Тебе ведь наверняка больнее, чем мне, глупый песик, вот ты и кусаешься, потому что не знаешь, как еще с этой болью справиться… Думаешь, небось, что я такой же гадкий и ужасный, как тот, кто так тебя обидел и оставил здесь одного… Но я не такой, честно. Я над тобой издеваться не буду. Только помочь хочу.

Щенок, прижав к макушке уши, обернул головенку, заглянул в мокрые, но светящиеся синие глаза…

И зубы, захлебнувшись придавленным виноватым скулежом, разжал.

Лес, застывший, укрывший их обоих тихим кольцом, молчаливо смотрел, как под холодными косыми струями маленький человеческий детеныш разрисовывал кровью собственные руки, ноги, пальцы и ладони, стремясь избавить найденного ничейного щенка от убивающей петли: прутик за прутик, один сгиб за другим. Прикушенные губы, слезы, смешанные с дождем, боль, с трудом позволяющая согнуть разрезанные до мяса неуклюжие пальцы…

Наконец, крохотный Валет распутал последний узелок, и щенок, переставший верить своей искромсанной песьей душой в спасение, приподнялся, переступил с лапы на лапу. Растерянный, обрадованный, он гавкнул, подполз на брюхе к мальчишке, лизнул розовым языком израненные ладони, заглянул снизу вверх в глаза…

И, коротко взвыв напоследок, заплетаясь, бросился прочь, рябым горящим пятнышком растворяясь в дебрях чернеющего к вечеру леса.

«Он сказал, что никогда не забудет тебя, — прошелестел внутри Валета мерный Отцовский Голос. — И он сдержал свое обещание…»

— Да… да… — опустив увядшие в прозрачной траве руки, прошептал выросший Валет. — Теперь я… помню… теперь я… по-настоящему узнал тебя, Леко. Что… — прервавшись, он запрокинул голову, расплывчато вопрошая у тысяч то угасающих, то наново проявляющихся звезд: — Что с ним стало потом?

«Погиб, — колышущим рябиновые ветви осенним ветром вторил Голос. — Через два дня после того, как он защитил тебя, родители тех детей нашли и застрелили его».

Видение леса, утопающего в сгущающейся ночи, померкло. Белая вспышка разошлась по расколовшемуся надвое небу и из неё стали пробиваться, набухая, ручейки методично скатывающейся вниз крови. Кровь эта вскорости заполонила собой всё — мелководными лужицами, тучными каплями, орошающими слезными брызгами…

Много-много после, напиваясь осушающей смесью из боли и скорби, Валет увидел длинные худые лапы, поджарое тело, свешанный розово-красный язык…