Сны Единорогов (СИ)

Он рассказывал о великих горах, таких высоких, что вершины их терялись во вселенной, а по склонам-уступам, дробя копытами драгоценный камень, скакали винторогие бараны с углем смолистых глазниц. Рассказывал о дворцах и замках, что скрывались среди узких пещерных ущелий, вспарывая хрустальные потолки теми шпилями, что острее всех на свете невыплаканных слез.

На стенах тех замков развевались бесснежные хоругви, сотканные из пламени огромных льдивых зверей, а внизу, у подножий, такие же бесснежные псы гоняли желтокрылых бабочек, способных поднять на своих спинках по округлому замшелому валуну…

Но больше всего, страстнее всего, погружаясь с головой в новый приоткрывшийся край, мальчик рассказывал о конях.

Белесых и голубых конях с сапфирами глаз, чертополошьей проседью лохматых грив, кручеными жезлами-рогами посреди оцелованного лунными губами лба.

Конях, что носились, не зная усталости, по холму и горам, перепрыгивали замки, возносились к небосклону на одних лишь сверкающих копытах без всяких крыл.

Конях, что звонко-злато ржали, сочиняли васильковые песни и нашептывали мириадам спящих миров их грядущие и настоящие сны: сначала тихо, смутно, в безумной какофонии шума волн и плача бурых альбатросов, затем — всё отчетливее, громче, водопадным эхом пробудившейся старой скалы.

— Слышишь?.. — взволнованным шепотом доносилось на ухо голосом скворцового соловья, и Валет, отвечая с той честной искренностью, на которую только было способно его молодое сердце, кивал.

Он слышал.

Слышал самое в своей жизни прекрасное, самое пугающее, самое чуждое и одновременно родное.

Слышал голос душ белых седых лошадей:

Сквозь оковы бесовского леса,

Сквозь туманы, небо и поля

Был дарован людям вещий месяц,

Что своим прозвали они зря.

Он сверкал, искрился позолотой,

Светом звезд манил пуститься вдаль.

Таял в ладане, отравленном заботой,

Закрывавшем бренную печаль.

Месяц жил в груди и за глазами,

Бился в сердце, крылья рисовал.

Согревал остывшими ночами,

Защищал от гнева черных скал.

Для людей — всё времени потеха,

Нет для них ни счастья, ни «всегда»;

Белый месяц — только горстка смеха:

Стал он той за стрелки да года.

Слезы-морось, а в кости́ пустое —

Нет у смертных больше синих крыл.

Сон забыт, мир тонет в горькой хвое,

Чей огонь тень сказки перебил.

День за днем конец берет в начале.

Мир разбился; сны ушли туда,

Где остались теплые печали,

Где нет лета, не метут снега.

Все осколки — призраки забвений,

Род людской — проклятье пустоты.

Сны живут без сна и сновидений,

Край Теней — без света и мечты.

Ночь прошла, остался только вечер.

Вечный вечер, странник синих зим.

Месяц пал, но дух его излечит

Тот чудак, что вдаль пойдет за ним.

Обогреет, повернет в ладонях,

Вставит ключик в сердца тесноту

И, прозревши, сну споет о ко́нях…

Сну споет, прогнавши темноту.

🐾

— Откуда ты, Тай?.. — осторожно спросил Валет, вглядываясь в тронутое надтреснутой улыбкой, запавшее соловьиное лицо.

Под гул далеких беспокойных планет, под посвист дующего в рожки смерчей небосвода, они сидели в тени синего холма, опустив ноги в покров пробегающего мимо стылого ручейка.

Холодные резкие струи, раскрашенные янтарем и чернилами, кололи легким зыбким морозцем, тут же согревали кипящими ожогами, вновь обдували сиплым стуженым дыханием.

Запавшая в душу песня рогатых седых коней всё еще звучала в сердце у синеглазого мальчика, впервые взглянувшего на Последний Край совсем по-иному.

Солнечный бродяга, носящий нечестную фарфоровую маску, опять изломанно улыбнулся. Пригладил русые мальчишеские волосья и с деланной беззаботностью откинулся на спину, распластавшись на траве, подставляясь всевидящему свету лучисто-стеклянных заоблачных горошин.

Горошин таких же инаковатых, таких же фантомных, таких же забытых, как и всё в Последнем Крае, как и всё в их переиначенном половинчатом мире.

Здесь жили тени, рождались тени, даже солнце не согревало кожу, и если бы Валет умел летать — он мог бы легко да спокойно, не боясь ошпариться и сгореть, притронуться к желтому боку голой ладонью: мальчик давно знал об этом, пусть и отказывался самому себе в том признаваться.

Здесь никогда не зарождалось новой жизни, и никому не было по силам сотворить воистину живое существо.

Леко, кошачьи духи, деревья и апельсины, реки и дворцы — всё это было полупустым, плоским, лишенным самого важного, самого болезненного, самого ценного, самого незаменимого.

На скудном клочке земли, отколовшемся от иного подтершегося пространства, лишь троим позволили остаться относительно настоящими, лишь трое прибыли сюда по цельным дорогам других отпустивших миров: Королю-оленю, изредка являющему рогатую голову да увитую плющом спину, самому Валету, однажды заблудившемуся на большой и страшной Земле, где никто никому не был нужен, где никто не хватался, если ребенок просто переставал хотеть быть, если убредал туда, куда не попадал свет горячего солового исполина, а еще — Таю.

Тай тоже был живым, наполненным, настоящим — Валет это чувствовал, видел, понимал и не знал лишь того, откуда хрупкий принц-мотылек прилетел да куда и почему лежал его напоенный тоскливой неправдой путь.