Сны Эйлиса (СИ)

— Я умру вместе с ней, если не удастся продлить ее жизнь. Я отдаю ей свое бессмертие, — спокойно отозвался Раджед, не замечая, что улыбается. Так же, как София в библиотеке, когда сообщила ужасную правду. Улыбаться на пороге гибели, уходить вдвоем в иное бытие, навечно связанные незримой нитью — не это ли вечное счастье? В лучшем ли мире, в ином перерождении, но они бы уже навечно остались вместе.

— А ведь она просила жить за нее, — отвлек Сумеречный. Его профиль угольным силуэтом вырисовывался на кобальтовом фоне окна, распятого рамой.

— Без нее — это не жизнь. Но я спасу Эйлис. Обязан! Поможешь ты или нет, но я спасу свой мир и Софию.

Раджед обезоруживающе улыбался, Сумеречный смиренно кивнул, словно именно такого ответа и ожидал. Он подошел к чародею и молча оставил на раскрытой ладони друга крупный лепесток белой розы. Затем отошел, умоляюще сложив ладони, но не объяснил своих странных жестов и вновь канул в неизвестность осенним туманом. Непостижимая игра Стража не заканчивалась, он не предавал. Не хотелось верить, что лучший друг приносил их в жертву ради спасения мира.

— Я буду бороться! — твердил уверенно Раджед, и собственный голос эхом сотни раз повторился в голове, пока первые лучи рассвета не коснулись зубцов далекой гряды.

Тогда пробудилась София, вышла, пошатываясь, зябко укрываясь шалью-паутинкой. «Домой тебе надо, домой… Но как, если ты связала себя с Эйлисом?» — сокрушался Раджед, безмолвно приближаясь к ней. Наступал еще один день, еще энное количество часов в ожидании атаки. Неопределенность подтачивала нервы, словно гигантский змей, что разрушает колонны, поддерживающие мироздание.

София стояла, прислонившись к дверному косяку. Волосы ее разметались по плечам и не совсем аккуратно колыхались смятые складки платья.

Казалось, после короткого забытья лицо ее лишь больше осунулось, двумя сапфирами мерцали на нем увеличившиеся глаза в окантовке темных кругов под ними. Наверное, Раджед выглядел не лучше, потому что София невесело хмурилась, рассматривая его. Они молчали, гулкую тишину только резало их дыхание. Они не знали, о чем говорить. Временами ими овладевало воодушевление, надежда на лучшее, вера в невероятные преображения. А порой вязкой смолой застывала взаимная апатия обреченности.

— Я видела сон… — глухо начала София, словно говорила сама с собой. — Про Огиру и Юмги. Юмги звала меня, просила выпустить… Огира плакал о дочери. И я уверена, что это не сон, — она резко впилась осуждающим взглядом в чародея: — Ты ведь знал, что все они… люди!

— Знал и знаю, — попятился Раджед, но тут же отразил нежданную атаку: — А вот им знать не обязательно. Об этом знает только гильдия чародеев, льоры. От знания им легче не станет.

— Они все окаменели от ваших войн, из-за льоров, — неопределенно дернула руками София, растирая виски и сутулясь. Она подошла к окну, схватившись за подоконник, прислонившись лбом к ледяному стеклу. Кажется, от этого ей стало легче: дыхание выровнялось, плечи расправились.

— Да, именно так. Хотя никто не отличался мирным нравом, не идеализируй их… — бормотал скороговоркой Раджед, но вскоре осознавал тщетность оправданий: — И все же ответственность лежала на нас.

София едва уловимо кивнула, она рассматривала каменную равнину за окном. Там расстилались до самого горизонта причудливые нагромождения серой породы, которая неумело повторяла очертания деревьев, неотесанно уродовала тонкие стебли цветов и облик животных. Лишь булыжникам и валунам разной масти посчастливилось сохранить свой первоначальный облик. Неживому ведь не умирать.

***

Малахитовый льорат наполнился новой жизнью, зацвели сады и в лесах зашелестела молодая листва. Лишь одна живая статуя покоилась в прежней тишине, неподвижная и немая. А ведь когда-то ее ничто не могло удержать на месте, но тому минуло уже две сотни лет.

Олугд в тяжелой тоске бродил потерянной тенью среди садов Сарнибу, в которых резвились кролики, карликовые олени, порхали беззаботные птицы. В воздухе разливался забытый аромат весны, настоящей, а не тепличной, поддерживаемой лишь магией. Все разливалось красками обновления, опрокидывало границы унылых стен. В садах набухали розовато-белые бутоны фруктовых деревьев, как в тот далекий день, когда юный наследник цирконовых льоров повстречал непоколебимую дочку предводителя восстания.

Тогда ее прозвали Юмги Каменной за несгибаемость, теперь же, вот уже двести лет, она носила скорбное имя Юмги Окаменевшая, и ржавчиной покрылись ее верный меч и доспехи.

Олугд сетовал на странные совпадения судьбы: как так вышло, что целый льорат избавился от напасти, а его Юмги осталась в заточении? За какие грехи? С какой целью? Чародей опасался, что уже слишком поздно и под каменным панцирем не осталось живого человека. Но за долгие дни одиночества в башне он сросся сердцами со своей статуей, понимал ее без слов, чувствовал ее печаль. Лишь выражение лица у нее не менялось, не возвращался прищур гордой орлицы, которая не боится бросать вызов льору.