Сны момидзи

Молочно-бледные руки живо разливают по чашкам чай – из кособокого обшарпанного чайника, еще заставшего, наверное, неспешные чаепития эпохи Мэйдзи. Надо же, как ради меня стараются. Изловчившись, я перехватываю бутылочку минералки, которую хитрюга припасла для себя.

– Размечтался, – коротко подстриженные ногти вспыхивают зеленым, как крылья жука. Минори со смехом тянет добычу на себя, потом машет рукой, прихлебывая мой чай. – Как там погодка, кстати? Дождя нет?

– А то ты сама не знаешь, – отзываюсь я. Будь за окном пасмурно, я бы не застал Минори дома. Больше всего она любит часами сидеть у озера и рисовать, пока вся вода на мелководье не окрашивается разноцветными разводами акварели. А когда выходит солнце, ярко-алыми узорами расцвечивается нежная кожа девушки, и тогда Минори неделями не показывается из дома.

Некоторое время мы молчим, наблюдая, как в углу крохотный паучок трудится над своей паутиной. Минори по натуре ужасная чистюля, но вот паутину отчего-то трогать не спешит.

– Так о чем ты хотел спросить сегодня?

– А разве я не могу прийти просто так?

Девушка насмешливо щурится и внезапно щелкает пальцами у самого моего уха – далеко не в первый раз, но я все равно моргаю от неожиданности и проигрываю.

– Совсем-совсем ничего? – передразнивает она меня, растирая подушечками пальцев невидимую паутину, и отворачивается к стене.

Что бы ни случилось…

Мало-помалу по стене начинают играть разноцветные всполохи. Нить в руке Минори то вспыхивает огненной росой, то снова угасает. Что-то начинает ощутимо бурлить под дощатым полом, и я представляю переплетенные корневища водяных лилий, которые тоже вспыхивают иссиня-зеленым, распугивая рыбу. Даже паучок в углу замирает, и его купол переливается живым перламутром.

Я молчу. Минори строго-настрого запретила мне говорить или шевелиться в такие моменты. Даже когда невидимые бубенцы начинают звенеть в висках, а чашка в руках внезапно становится такой холодной, что у меня немеют пальцы. И всякий раз, когда девушка снова поворачивается ко мне, лицо у нее незнакомое, чужое.

– Ничего не выйдет, – звенит надтреснутый хрусталь, а я все пытаюсь вспомнить, кого же мне напоминают эти странные, заострившиеся черты. – Совсем ничего.

Чашка падает из моих рук на татами, и холод отступает. Откровенно говоря, я и сам предполагал такой исход, и все же не могу сдержать разочарования.

– А может быть, все-таки… – начинаю я, но тут Минори метко кидает в меня кусочком печенья.

– И зачем ты ко мне ходишь, раз все равно не веришь? – в сердцах, уже своим голосом, восклицает она и сворачивается калачиком на груде расшитого серебром шелка. – Убирайся, я хочу спать.

Оставив на крыльце завернутый в зеленый шелк сверток – символическая плата, чтобы вырезанные из бамбука сторожа не заставили в отместку плутать до темноты, – я задерживаюсь возле одного особенно раскидистого клена, опоясанного сплетенной из трав симэнавой.17 В изгибах коры угадываются добродушные старческие очертания, возле корней стоит миска еще теплого риса – какую бы еду ни готовила Минори, та всегда хранила тепло до последней крошки.

– И тебе приятных снов, Мино-сан,18 – бормочу я, прикрепляя букетик бледно-желтых хризантем. И замечаю среди листвы молодой побег с нежно-зелеными, словно подернутыми по краям инеем, острыми листьями.

Мико

Ленты на рукоятке сузу19 развевались в такт танца. Едва слышно шуршал шелк ‒ невесомо-настоящий, не магазинный дешевый сатин, ‒ и оттого каждое движение, разученное и отрепетированное до боли в зубах, казалось в этот вечер чем-то таинственным. Легендой, облаченной в музыку; гравюрой, запечатленной скупыми росчерками кисти.

Шаг, другой ‒ она выписывает на дощатом полу загадочные письмена. Поворот, взмах ‒ ткет в воздухе полотно новой сказки. Таинственная кагура, сумевшая очаровать само божество ‒ и сейчас зрители сидят тихо, словно кролики в садке. Ее одноклассники тоже здесь, смотрят кто насмешливо, кто с восхищением, но ни один не в силах оторвать от нее взгляда. Завтра в классе только и будет разговоров, что о ней.

И пускай.

Россыпь колокольчиков звенит, разлетается в сгущающемся сумраке. Тени дрожат и прячутся за деревьями, избегая света зажженных повсюду светильников. Порой то одна, то другая странно вытягивается, воровато стелется по земле, силясь добраться до постамента, ‒ и тут же отшатывается, стоит мико предупредительно взмахнуть веером. Не сегодня, только не во время священного танца.

В груди душно, тесно, нечем дышать и не только из-за туго затянутых завязок хакамы ‒ Мико всегда хотелось казаться чуточку стройней, чем показывало зеркало. Хочется пробиться сквозь летнюю духоту, закричать, запеть, и чтобы поднялся ветер, поднял ее высоко-высоко, к звездам. Но нет таких слов, чтобы выразить переполняющие ее чувства, и в тишине слышен лишь звонкий голос флейты фуэ.

Шаг, еще один.