Сны Персефоны

— Ха! — фыркнула она, кокетливо отбрасывая тёмно-золотой локон, упавший на идеальный белый лоб. — Слушайте её больше! Она вас глупостям-то понаучит! Даже у богини жизнь слишком коротка, чтобы познать всю глубину и силу любви! Любите, отдавайтесь, горите, пока прекрасны и молоды! Вот чему я учу своих адептов, и за это они возносят меня выше других!

Афродита откровенно лукавила: все знали, что первый гимн любого священнодействия — отдан Гестии. Это её, тихую, кроткую, скромную, смертные ставили выше остальных богов. И даже Зевса устраивал такой расклад.

Услышав слова Пенорождённой, Артемида свела брови к переносице и потянулась за луком.

Но Афродиту это нисколечко не смутило, наоборот — она лишь скривила свои безупречные пышные алые губы и сказала:

— Ты бы, Браврония[2], не дёргалась и за оружие своё не хваталась. Тебя даже земные поэты называют «мужеподобной».

Афродита нарочно уселась так, чтобы можно было прогнуться в спинке и выпятить грудь. Небольшую, но и немаленькую, совершенной формы, высокую, с задорно торчащими вверх сосками, просвечивавшими через тонкую ткань бледно-голубого с жемчужными переливами хитона.

Кора поймала себя на том, что невольно любуется Пенорождённой. Ей почему-то подумалось, что когда люди говорят «прекрасная, как богиня», они имеют в виду Киприду. Она и есть — абсолютная, космическая, божественная красота.

Вон и Зефир соглашался: играл золотом волос, старался заглянуть в безупречную синеву глаз, облепливал одеждой точёную фигурку.

Афродита знала, как хороша, и снисходительно улыбалась коралловыми устами шалостям теплого ветра.

Гестия в песочном хитоне и сером пеплосе казалась на её фоне невзрачной простушкой. Но богиню Очагов это ничуть не злило. Она лишь улыбалась — тепло и очень по-доброму.

Подошла, провожаемая удивлёнными взглядами своих учениц, села рядом с Афродитой, взяла маленькую молочно-белую ладошку богини Любви и, заглядывая в синие омуты её глаз, окруженных, будто озёра — высокой осокой, длинными пушистыми ресницами, сказала:

— Твоим словам можно было бы верить, Киприда, не плачь сейчас твоё сердце.

Афродита фыркнула и, высвободив свою ладонь, брезгливо обтёрла о траву — словно боялась заразиться девственностью.

— Много ты понимаешь! — горько воскликнула она. — Да, моё сердце кровоточит. Арес вновь изменил мне. Увивается за этой Никой[3], кричит, что ему не нужна война без побед. А на любовь ему плевать. Мол, она — пустое.

— То и понимаю, что ты забросила свой семейный очаг, и гоняешься за призрачной тенью любви.