Сны Персефоны

— А что если там, под красивой внешностью, мы лишь чудовища? Жуткие монстры? Знаешь же, у многих народов считается, что простой человек не может видеть настоящий облик бога. Возможно, облик просто настолько ужасен, что бедняга не может созерцать его.

— И как же нам самим увидеть себя настоящих? — спрашиваю, холодея.

— Во снах, — произносит он, и меня вдруг пронзает догадка.

— Мы чудовища, которые видят сны, — шепчу, уставившись перед собой, внутри бурлит удивительная смесь страха и восторга.

— Именно!

— А разве в любви мы — не настоящие? Разве не в ней звучат истинные струны души?

Он криво усмехается:

— Брось, чудовища не могут любить. Поэтому им и нравится прибывать в том иллюзорном мире, что создали для них смертные. Прятаться за теми масками. Там — мы почти человечны. Там мы подвержены страстям, как люди. Там мы понятны себе…

Я тоже хочу понять. Очень хочу. И то, зачем он затеял этот разговор? И то, к чему клонит?

— Давай вернёмся к началу, — пытаюсь вырваться из тех философских дебрей, куда он меня завёл: — С какой целью ты спросил: давно ли я стала проваливаться в видения и сны?

— Мне нужно было узнать.

— Но зачем?

Он мягко улыбается, но есть в этой гипнотической улыбке что-то недоброе, так, наверное, удав приветствует кролика, перед тем, как его съесть.

Гермес встаёт, подходит к столу, на котором, среди книг и письменных принадлежностей покоится кадуцей. Берёт его, и меня завораживает вид двух переплетающихся змей. Словно, двойная спираль ДНК. Видела её изображение и в свитках Звёздного Чертога, и в лабораториях, где трудились Афина и Прометей.

Бесконечная спираль, нить жизни, подлинная история и память.

Гермес шагает ко мне, осторожно касается своим жезлом, способным усыплять и мягко, почти нежно говорит:

— Просто мне нужно, чтобы ты увидела ещё один сон, моё чудовище…

И меня будто смывает волной отлива.

Во тьму, в вязкий туман, в забытье.

Где теряешь себя, забывая имя и дом.

Где нет чувств, а поэтому никогда не угадать любовь…

_________________________________

[1] Имеется в виду офорт Франческо Гойи.

Сон девятый: Один секрет на двоих

… миры разные.

Одни похожи на кольца змей, другие — на раскинувшую крылья птицу. Эти кипели и бушевали, те — немели во льдах. Некоторые рождались в невыносимо-ярких вспышках, а какие-то — гибли, теряясь во тьме.

Она не могла оторвать взгляда от разворачивающейся грандиозной картины. Дыханье спирало, сердце билось с перерывами. Восхищение и страх играли сюиту на струнах души… Юная богиня трепетала, чувствуя себя причастной к высшему таинству — сотворению…

Тот стоял рядом и держал её за руку. Не будь его рядом, Персефона бы упала. Ощущения слишком переполняли её — пугающие, тёмные, слишком большие, чтобы вместить в себя. И в тоже время — ошеломляюще-радостные: так ликует мать, прижимая к сердцу только что родившегося младенца.

— Это ты наснила их.

Голос бога мудрости тих, но жёсток. Однако когда Персефона взглянула в глаза Тота — в них за жёлтой радужкой клубился живой и тёплый огонь, как в кулоне Гестии, что висел у неё на шее.

Книжник и библиотекарь, Тот всегда верно подбирал фразы.

Нет-нет, не они тебе приснились, а именно — наснила: породила своими снами. Все эти фантасмагорические миры.

— Они не все приятные. Некоторые — так и вовсе чудовищные, — Персефона кивнула на один мир: огромный, безглазый, зубастый шар. Он норовил сожрать то мир-змею, то мир-птицу. Клацал голодно и зло двумя рядами громадных и острых, как кинжалы, зубов.

Тот пожал плечами:

— Сон разума порождает чудовищ. А сон чудовища — вот такие монструозные миры.