Сны Петра

Три желтоватых куска, один надгрызанный, нянька завязала в три узелка, тычась и не попадая пальцами. Выпрямилась.

– Ну, что в деревне слыхать? – опять сказал Николай, пощипывая жидкие усы. Он думал, что говорит насмешливо, а говорил виновато.

– Ничаво не слыхать. Чаво, барин в дяревне слыхать?

Плоское лицо старухи замкнулось. Сергей Иванович подождал, не скажет ли она еще что-нибудь, засопел и стал скатывать пальцами хлебные мякиши на клеенке.

Агафья, кормилица Петра Андреевича, нянька Кати, Николая, Бориса, вечная старуха захарьевского дома, которая так же ровно и тяжело ходила на плоских ступнях еще в 1877 году, обряжая молодого барина на Турецкий поход, которая, держа веером железные булавки в зубах, ползала у высоких ног Кати, прикалывая ее подвенечную фату, и еще недавно, в Петербурге, коричневой ладонью шлепала Ирину и ворчала со старушечьей грубостью: «Эва, обмаралась, бесстыдница», Агафья, вечная старуха, сумрачная нянька, к которой привыкли, как к воздуху комнат, как к старым комодам, – тоже иной стала теперь, громадной и угрожающей.

– Так у вас тихо? – переспросил Сергей Иванович. – Вот и слава Богу. Я был уверен, что здешние мужики поймут и во всем разберутся. Ведь большевики зовут только чужое грабить и всех убивать, им хоть всю Россию выжечь, палачи…

И почувствовал, что ни одного его слова не понимает эта замкнутая старуха и что в его словах что-то слабое и просящее, покраснел и с негодованием, глядя на старуху, заговорил своим прежним, крепким баритоном:

– Понимаешь ты, старая, они всех нас, всю Россию к черту под хвост пустят, понимаешь ты?

– Понимаю, как не понять, – недружелюбно покосилась на него нянька.

– А вот Мишка твой тоже большевик, – сказал насмешливо Николай.

– Большавик, а то нет, – нянька равнодушно вздохнула. – Ворог мой Мишка, известно, подлец. Таперь у парней мода в большавиках ходить. У Никанорова Петечка, который в матросах служил, сказывал, всех буржуев стравят. Во вороги, а… Робята партиями собираются.

Катя вышла на веранду, опуская рукава с локтей. Нянька осклабилась ей, приветливо блеснул слезящийся глаз.

Катя не любила сумрачную старуху, кивнула ей головой и отвернулась к окну.

– Который же Никаноров? – говорила Анна Алексеевна, подымая круглые бровки. – У которого серая шерстка на шее, как мышка?

– Тот и есть.

– Я помню Никанорова, такой хороший, шустрый был мальчик… Неужели он большевик?

– У вас все хорошие, – с раздражением сказал матери Николай. – Вы всю деревню боготворили… А зачем Петька парней собирает?

– Помещиков палить, зачем, – равнодушно ответила нянька. – Намедни в праву сторону подались, к Мурашовым, нынче, сказывают, сюды повертать будут.

– У Мурашова ваши были? – сказал Николай, бледнея.

– А то нет? Наши. Дом, вороги, спалили. Мурашов из револьверта стрелил. Так его парни затюкали. Ружжа у всех, страсть.

И поджала руки на коленях, на узелок.

– Убили, что ли? – обернулась от окна Катя.

– Убили, Катюша, ластушка, как же, до смерти убили, – с охотой ответила нянька.

– Подлец твой Мишка, гадина, – Катя задохнулась, побледнела. – Я бы его своими руками повесила, негодяй!

– Катя, послушай, – Сергей Иванович робко оглянулся на жену.

– Ты зачем к нам пришла, сахар опять клянчить, ты?

Катя задыхалась от гнева.

– Вот Катюша, а и Катюша, уже и сахарцу нянюшке жаль, – осклабилась, вовсе не обижаясь, Агафья. – Известно, Мишка подлец, а все кровинка родимая. Так я пойду… Думала к вам в середу, стало быть, прийтить, да в середу к вам партия робят собравшись.

– К нам? – круглые бровки Анны Алексеевны взлетели.

– А ворог их знае… Стало быть, в середу, сказывали, к Захарьевым будем.

– В середу, – задыхаясь, повторила Катя и вдруг содрогнулась, сжала кулаки, и вдруг закричала высоко, дико:

– Вон отсюда, вон, подлая, мерзкая, вон…

Катя хваталась за виски, вырывала пряди волос и кричала это или другое слово – одно громадное «о» – и рот ее округлился, как «о», остановились глаза, она отталкивала руки матери, мужа, брата, она вышвыривала, напрягаясь, все то, что, как жернов, навалилось ей на душу, она кричала в плоское, скуластое лицо старухи, как будто в нем сгромоздилось все беспощадное, все несправедливое, бунт, тьма, волчица железная, ужасная, оскаленная Россия.

Ирина босая, волоча летнее пальто отца, выбежала на веранду и с грубым, недетским воем «м-а-а-ма» припала к высоким ногам матери. Анна Алексеевна, толкая Кате в зубы стакан с водой, обливает ей батистовую кофточку…

* * *

Какие бури и какие пожары прошли над захарьевским домом… Заднее крыльцо завалилось, из щебня торчат балки, а на стенах обнажены щепья штукатурочного переплета. На веранде нет стекол, а венецианское окно кабинета, где помер захарьевский барин, забито тряпьем. Кладбищенской травой зарос сад, и эмалированное синее ведро с продавленным ржавым днищем валяется у веранды в жесткой траве.