Сны под снегом<br />(Повесть о жизни Михаила Салтыкова-Щедрина)

Но сейчас — хотя бы ценой диссонанса и нарушения конструкции — он должен перевести дыхание, утраченное вместе с задыхающимся героем, отдалиться от русского писателя, увидеть его извне, а кроме него — тех, впрочем столь незначительных, как чиновник, цензор и царь Всея Руси.

Итак царь.

Это тот самый, Александр II Освободитель, воспитанник романтического поэта, который внушил ему.

Я счастлив, поручая Салтыкову.

Чувство благородства, над сломанным крылышком птенца слезы лил, сочувствовал крестьянам и каторжникам.

Должно было быть совсем иначе, чем при Николае.

Цепенеющий при каждом шорохе, постаревший и обрюзгший.

Рука, поросшая рыжими волосками, выпускает карандаш, в раздражении барабанит по столу, снова хватает карандаш.

Царь пишет: министр внутренних дел пусть обратит на это внимание.

Министр Тимашев обращает внимание.

Царь читает: мы надеемся, что читатель просмотрев эти высказывания, согласится с нашим мнением, что они полностью, и к тому же с полной свободой, освещают не только сам факт, который явился предметом процесса, но также более отдаленные причины, которые.

Царь раздумывает некоторое время и пишет на полях: ирония.

Над головой язвителя и журналом, в котором он печатается, слуги подвешивают меч.

Обзор печати прошел, об анархии Салтыков пишет, ничего не зная о мече над головой.

Но болит голова.

Так называемые анархисты, с больной пишет головой (ах, неисправимый), никогда ведь не действовали с таким поразительным ожесточением, с каким всегда и везде поступают анархисты успокоения. Одичалые консерваторы современной Франции в одни сутки уничтожают более жизней, нежели сколько уничтожили их с самого начала междоусобья наиболее непреклонные из приверженцев Коммуны.

Останавливается, осторожно подбирает эпитет, чтобы кто-нибудь не смог упрекнуть его в симпатиях к коммунарам. Не уничтожили с самого начала самые беспощадные. Чем наиболее безумные. Ожесточенные. Фанатичные. С начала беспорядков самые дикие сторонники Коммуны. Так наверняка пройдет — он доволен своей осторожностью.

А меч висит.

А голова болит.

Сердце стучит, расширяется, подступает к горлу.

Болят опухшие руки и ноги.

За границу, говорят врачи, как можно скорей за границу.

На тоненьком волоске, хотя его и не видно.

43

За границу, говорят врачи, на воздух и воды.

Как же так: за границу?

Ведь еще никогда.

Дорогой Павел Васильевич (это Анненкову), не были бы вы любезны подыскать для меня с семьей недорогую квартиру в Баден-Бадене.

Прошу простить мне эту просьбу, но зная вашу любезность.

Чувствую себя так, что охотно бы уже никуда не двинулся и дождался смерти в собственной кровати.

Но подохнуть, оставляя двух маленьких детей.

Лиза, ты пересчитала багаж?

Ну, сядем на минуту — и в путь.

Мишель, а если локомотив не тронется с места?

Хе-хе, милостивая государыня, видно не часто еще.

Можно не опасаться, тронется.

Ныне техника способна творить чудеса.

Да, да, но все же это как-то неуютно.

И уютно станет, когда человек самовар поставит.

А за границей — самовара, правда, не будет, но зато — сосиски с горчицей.

Слышишь, Мишель, у немцев продают сосиски.

Слышу.

Железная дорога это сейчас самое доходное дело. Раз Шмулик Поляков вкладывает капитал — знает, жидюга, что делает.

Его Величество графа Бобринского министром путей сообщения назначил.

А в последнем романе графа Толстого благородная дама гибнет под колесами поезда.

Ах, что вы говорите.

Лиза, жеманничая, позволяет пересказать себе гинекологический роман Толстого.

Чтобы не слушать, плотно запахиваюсь в шинель, закрываю глаза, стараюсь уснуть.

Сон не приходит.

Весь вагон наполнен гомоном счастливых русских вояжеров.

Их разговоры о богатстве лодзинского еврея и романе графа заглушают стук поезда.

Не предполагал, что такая толпа.

Пушкин никогда не получил паспорта.

Однако кое-что изменилось.

Может и в самом деле технический прогресс расширяет рамки свободы?

Только у нас каждое железное колесико встает на балласте из раздробленных человеческих костей.

Есть такое стихотворение Некрасова: призраки крестьян, погибших при строительстве железной дороги, окружают несущийся поезд.

В ночь эту лунную любо нам видеть свой труд! — слышишь угрюмое их пенье?.. Это наше творение! Мы надрывались под зноем, под холодом, с вечно согнутой спиной.

С визгом и лязгом останавливается поезд, Лиза кричит: Ой, что случилось! — и театральным жестом хватает меня за руку.

Это граница, успокаивает ее усатый дамский угодник, тот что про Толстого, сразу видно, что сударыня.

Это граница, неожиданный испуг сжимает мне сердце, они войдут: Салтыков, куда?

Таких как вы.

Собирать манатки — и.

Смотри, Мишель, смотри!

Открываю глаза.

Что, что такое?

Смотри, какие хлеба!

Все толпятся у окошка, один отталкивает другого, окрики изумления испуская: какие хлеба! у нас таких сроду! у нас все саранча сожрала, а тут!

Теперь знаю, что меня пустили за границу.

Гомон как будто тот же, но тональность гомона — иная.

Никто уже не изумляется состоянию Полякова, карьере Бобринского, ни даже таланту Толстого.

La Russie, ха-ха-ха, le peuple russe, xa-xa-xa, les boyards russes.

Русские вояжеры захлебываются воздухом свободы.