Сны под снегом<br />(Повесть о жизни Михаила Салтыкова-Щедрина)

Если под коммунизмом, писала она, вы подразумеваете желание и волю, чтобы уже сегодня исчезло возмутительное неравенство крайнего богатства и крайней нищеты, уступив место рождающемуся подлинному равенству, тогда — да, мы коммунисты.

В те дни я несколько забросил Алину.

В петербургской повести соорудил пирамиду, вдохновленную Сен-Симоном.

Пирамида обрушилась на меня.

Два месяца спустя я подъехал в кибитке к крыльцу вятского губернатора.

Алина была далеко, Франция — еще дальше.

В течение восьми лет родина моей юности удалялась все больше, затягивалась туманом и умолкала.

Я еще тосковал о ней, пока в конце концов — перестал тосковать.

Наступила минута, когда реальной стала Россия.

Не перестала быть мрачным и тупым анекдотом, ноя — очутился внутри этого анекдота.

Россия стала анекдотом обо мне, так что не удастся поспешно повторить его и ускользнуть.

Вот ваш паспорт, Михаил Евграфович, поезжайте во Францию.

Благодарю.

Les voyageurs — dehors!

И Франция не та, и Михаил не тот.

Смотри, Мишель, какая на полицейском пелеринка.

Bonjour, Paris!

Чуточку поздно.

45

Вся Германия — это Берлин и лакейские города, курорты. Берлин — второразрядный разврат, нарочитая веселость и комплекс нуворишей.

Wir haben unsere eigenen gamins de Paris.

Берлин — это как Петербург в пять часов после обеда, когда голодные и злые чиновники, не оглядываясь спешат к разогретым щам.

Есть улицы, на улицах люди, но уличной жизни — тщетно было бы искать.

А ведь лишь она.

Основать университет, пригласить профессоров для комментирования совершившегося факта, построить музеи и оперы и памятники — для богатого и сильного начальства это пустяки.

Но скуку берлинскую какой декрет, какой гром победоносной артиллерии разогнать сумеет?

Дальше, Лиза, посчитать багаж — и дальше.

За Берлином, до самого живописного Рейна, тянется страна Тринкгельд.

Берущий Тринкгельд — продается с потрохами.

Жизнью тех, кто раздает Тринкгельд, управляет инстинкт физического самосохранения.

Думать, волноваться, помнить о прерванной дома работе — nicht kurgemaess.

Kurgemaess: тянуть Kraenchen через стеклянную трубку, любоваться sch"one Ansicht, дамам кланяться на променаде.

Доктор, я уже третий стакан выпил.

Ходите, обменивайте вещества.

Доктор, вчера я получил письмо из России. У нас ведь знаете что?

Я бы особенным постановлением запретил писать из России курортникам. Ходите, обменивайте вещества!

Гуляют, кланяются, министр и шпион, кокотка и бесплодная миледи, обмен веществ и Тринкгельд; наплюю я на эти воды, отчаивается полуживой рязанский помещик, закачусь на целую ночь в Линденбах, Грете двадцать марок в зубы — скидывай, бестия, лишнюю одежду; завитой обер-кельнер с перстнем украшенным крупной бирюзой — das hat mir eine hochwohlgeborene russische Dame geschenkt; и посередине я в кресле на колесиках; добрый день; добрый день, милостивая государыня; о, и князь тут; добрый день.

Павел Васильевич, как вы тут можете выдержать.

Чего не сделаешь для здоровья, Михаил Евграфович.

Анненков рядом со мной, хоть и опираясь на палку, но проворно перебирает ногами.

A propos, я получил последний номер, в самом деле превосходный.

Анненков, как обычно, хочет доставить собеседнику удовольствие.

Только откуда у вас взялся Достоевский?

А почему бы нет? Разве мы его когда-либо отлучали?

Но он вас; нас — поправляется Анненков, вспомнив, что он тоже прогрессивный.

А знаете, когда Некрасов предложил ему печататься, не прошло и недели, как прислал.

Впрочем я не в восторге.

Добрый день; добрый день, господа; добрый день.

С Елисеевым настоящая комедия, все путают его с купцом, носящим ту же фамилию и предлагают сделки, а в Эмсе, хозяйка никак не могла понять: такой знаменитый негоциант — и скупой, так что начала его преследовать, то постель даст не такую, то шум под дверьми устроит, а он.

Добрый день; добрый день, милостивая государыня.

Нет, нет, Павел Васильевич, я не выдержу.

46

Под немецкой периной сон бесцветный и плоский, но отчетливый — люди словно вырезанные из бумаги, и я из бумаги, только они все без глаз, я же их превосходно вижу, так что верно глазами, а то чем же еще?

И к тому же запах — не немецкий, скорей отечественный, наполовину хлев, наполовину московский трактир и губернское присутствие чуть-чуть примешивается.

Много людей, каждый что-то делает, один тесто катает, второй подметки прибивает, третий листья сгребает, четвертый у пятого из кармана бумажник вытаскивает, седьмой восьмого порет.

Так все спокойно, без крика.

Но вот что странно — у каждого голова высунута вперед, вперед и одновременно вниз; руки — свое, а голова — свое.

И полицейский так же: шагает по улице, палкой, как положено, по хребтам бьет, его голова же — вперед и книзу.

Может вы мне объясните, обращаюсь любезно, почему все — вперед и книзу.

Будто бы, ваше превосходительство не знает, что желуди в небе не растут, отвечает бумажным голосом полицейский.

Но как же вы так без глаз?

А носами, ваше благородие, носами.

И в доказательство, что нос у него работает, нагибается и зубами бумажный желудь хватает около моей ступни.