Сны под снегом<br />(Повесть о жизни Михаила Салтыкова-Щедрина)

Силился ускользнуть, Рим, Крым, потом уже только из одной комнаты в другую, с кровати в кресло, с кресла к стене, встает, становится на колени, ложится, снова встает, а боль за ним, а за болью смерть, и еще неразлучный спутник смерти: друзья, которые давно перестали быть друзьями, теперь же хотят исправить, отменить, стереть то, что их рассорило, прибывший из Франции Тургенев протягивает руку (мне казалось, напишет впоследствии, что между нами встала высокая, тихая, белая женщина, и она-то соединила наши руки, и навсегда помирила), Достоевский, тяжело дыша, с гримасой на бледных губах, поднимается по крутой лестнице (было мгновенье, напишет он, когда я понял этого загадочного человека, его сердце, раненное у порога жизни, и эта никогда не зажившая рана была, однако, началом и источником всей его страстной, мученической поэзии), и такие приходят, которые никогда не были друзьями, и не могли ими быть, лишь теперь им дозволено гордо встать в сиянии его бессильной славы, и такие, которые превыше всего хотят знать, скрупулезные исследователи, лишь бы успеть, это так важно — история, еще, Николай Алексеевич, один вопрос, а он всех принимает и заплетающимся языком что-то говорит, исповедуется в грешной жизни, желая обмануть и смягчить последнего цензора — смерть, последнего цензора, более снисходительного, чем он думает.

Облегчения, облегчения!

Нет облегчения от страданий.

Как большой осенний комар, еле шевелящий ногами.

Еще сочиняет стихи, обрывающиеся, мучительные, обрывки стихов.

Двести уж дней, двести ночей муки мои продолжаются; ночью и днем в сердце твоем стоны мои отзываются. Двести уж дней, двести ночей! Темные зимние дни, ясные зимние ночи… Зина! Закрой утомленные очи! Зина, усни!

Зина не засыпает, бдит с глазами, устремленными в колеблющуюся свечу, ревнивая к привилегии страдать вместе с ним, которую вырвать у нее хочет та, вторая, Анна, сестра умирающего.

Анна избегает смотреть на нее, приблудницу, любовницу, для позорных утех сюда приведенную, ложе наслаждений превратилось в ложе страданий, так чего ей тут еще надо, пусть уйдет, откуда пришла.

Не уйдет.

Она его любит, она одна действительно его любит.

Так они бодрствуют и при каждом стоне вскакивают обе, скорей, скорей, которая первая подбежит к постели, помощь окажет.

Священника.

Как это, уже, уже.

Еще нет.

Рыжий поп в суматохе бормочет: и раб Божий Николай, епитрахилью вяжет исхудалую, трупную руку жениха и трепещущую, прозрачную невесты, после чего с головой в плечах трусцой выскальзывает из спальни.

Я свидетель этой церемонии.

Анна отводит взгляд.

Колеблются свечи.

Коленопреклоненная Зина целует свисающую с кровати руку.

Некрасов что-то говорит.

Я наклоняюсь, чтобы лучше понять его.

Шампанского.

Шампанского выпейте на моей свадьбе.

Мы пьем шампанское.

Зина давится и плачет.

У нее темное стянутое лицо старой крестьянки.

53

Среди других известный писатель г. Достоевский, а также от имени учащейся молодежи г. Плеханов.

Груда смерзшейся земли на гроб, цветы, речи, сегодня мы хороним поэта, возможно, равного Пушкину, большего, большего, снег валит все гуще, засыпая цветы и гроб, равного — я сказал, в карты мог трое суток без перерыва, неугомонный Некрасов, почтим покойного приятным для него образом.

С Новым годом, с новым счастьем.

Имею честь покорно просить Главное Управление по Делам Печати об утверждении меня на посту ответственного редактора, действительный статский советник.

А когда он писал, чуть ли не в судорогах метался по дивану.

Я его знал лучше других и знаю, что в своей поразительной жизни он сделал больше хорошего, чем плохого.

Фальши я в нем не видел.

Жил в ярме и умер в ярме.

За месяц до смерти цензура конфисковала его самую замечательную поэму.

Поэму о крепостничестве, столько лет после отмены крепостного права.

Через месяц после его смерти цензура не пропустила последние стихи.

Конфисковала память о страдающем сердце.

Только гиенам дозволено лаять о его падениях. Предсмертные признания, записанные нашим, продолжение следует.

Все остальное засыпал снег.

Продолжения не последует.

Михаил Евграфович, поздравляю с утверждением на посту. Премного благодарен.

В передних цензуры жду решения о задержанных произведениях.

Из кабинета доносится однообразное жужжание.

Дураки вашу статью читают, бросает проходя какой-то доброжелательный цензор.

А стихи?

Пожимает плечами и исчезает.

Наконец появляется Самый главный: надутый, грозный. Вы слышали? Девушка в генерала Трепова стреляла.

Да?

Вы себе, господа, пишете, а потом.

Некрасов уже ничего не напишет.

Кто знает, кто знает.

Но номер надо заполнить каким-то мусором из запаса.

С Новым годом, дрожайшие читатели, с новым, поистине, счастьем.

54

Стало быть не из того путешествия, но из более позднего, мой приятель Лорис-Меликов.

И не тот, ворочающий государством: изгнанник, лишенный власти.

Очень милый человек.

Политики, лишенные власти — это самые милые люди под солнцем.

Рядом с нами поселился в Висбадене, детям носит сласти, а мне — новости.

При этом однако оглядывается: шесть шпиков, объясняет шепотом, за спиной несут службу.