Сны во сне и наяву

…Слякотным октябрьским вечером шестьдесят седьмого он спешил в лабораторию. В подворотне на подходе его перехватил Николай Банник, руководитель группы и фактический заместитель Барковского.

– Все, парень, финита, – сказал он. – Отработались. У шефа обширный инсульт, он сейчас у Склифа, на всем принудительном. Ты медик, тебе все понятно, не так ли?.. Личные вещи у тебя в лаборатории есть?

– Н-нет, – растерянно ответил Баринов, кутаясь от подворотного сквозняка в тоненький плащик. – Ну, чашка там, ложка… Полбанки кофе растворимого, сахар… Все.

– А дневники, записи какие-нибудь?

– Да нет, только лабораторные – дневники опытов и журнал наблюдений… А своих записей я не веду.

– Ага, понятно… Словом, дуй «нах хауз», а через четыре дня, в воскресенье, ровно в четырнадцать ноль-ноль жду тебя в лаборатории. Запомнил? В воскресенье, в два часа. Будь здоров, не кашляй! – он мягко, но сильно развернул Баринова за плечи на сто восемьдесят градусов и подтолкнул в спину. – Не дрейфь, старик, все там будем.

Воскресный визит в лабораторию оказался последним, и он поразил Баринова даже сильнее, чем скоропостижная смерть шефа, человека, что ни говори, возраста преклонного.

Во-первых, лаборатории уже не было. То есть, помещение-то оставалось там же и тем же, но оно сделалось вдруг совершенно пустым – ни аппаратуры, ни кабинок для сна, ни даже мебели не было и в помине. Пустые комнаты, пустые коридоры… Во-вторых, всюду успели сделать ремонт: стены и потолки побелены, линолеум блистал девственной новизной и удушливо вонял химией, оконные рамы и двери только-только не брались краской…

Лишь в кабинете Иванова-Барковского, бывшем его кабинете, тоже отремонтированном, сиротливо приютился в углу старый защитного цвета сейф, да посредине мастодонтом громоздился покрытый зеленым сукном письменный стол еще нэповских, а то и дореволюционных времен. Не стало старинных черной кожи кресел, громадных, до потолка, застекленных книжных шкафов. Кресла заменили три современных стула с полумягкими сиденьями и слегка гнутыми ножками, совершенно новые, прямиком из магазина или сразу с фабрики. Даже в полупустом кабинете они казались нелепыми и неуместными. Этот контраст тоже запомнился, и его ощущение какое-то время присутствовало в Баринове, добавляя лишний душевный дискомфорт и усиливая тягостное недоумение происходящим. Как после наждака по пальцам…

Вахтера не было, на входе его никто не встретил. Он беспрепятственно прошел через всю лабораторию, поднялся на второй этаж и везде видел стерильную чистоту готовой к приему сотрудников конторы – то ли домоуправления, то ли строительно-монтажного треста, то ли главка средней руки…

Поражала скорость ремонта и полное отсутствие при этом традиционных следов маляров-штукатуров – емкостей с засохшим раствором, пустых банок из-под краски, обрезков линолеума или другого строительно-ремонтного мусора.

Так, озираясь по сторонам, заглядывая в комнаты через настежь распахнутые двери, он дошел до бывшего кабинета шефа. Здесь из-за неплотно прикрытой двери на него пахнуло табачным дымом. Это тоже показалось диким – шеф табачком не баловался и для сотрудников ввел жесткое, зимой даже жестокое правило: курить только в дворовой беседке.

Баринов заглянул в узкую щель. Банник стоял у окна и наверняка наблюдал, как тот входил в лабораторию. Баринов нарочито громко откашлялся и потянул на себя массивную дверь.

– Можно, Николай Осипович?

Привычный и знакомый Банник выглядел тоже как-то и непривычно, и незнакомо. Что-то в его манере держаться, разговаривать, смотреть на собеседника вызывало настороженность и желание соблюсти дистанцию.

Они и раньше не были запанибрата, отношения сложились вполне нормальные – как еще могли общаться студент-лаборант и его непосредственный начальник: старший научный сотрудник, руководитель темы, кандидат наук… В другом месте разницей в возрасте можно было бы и пренебречь – лет пять-шесть, не больше, но только не здесь. И все же, то были отношения коллег – старшего и младшего, начальника и подчиненного, но – коллег. А сейчас… Создавалось впечатление, что Банник внезапно оказался вообще не в той плоскости, в которой некогда пребывал вместе с Бариновым и всеми остальными, сейчас он казался «над» или «вне» того мира, в котором они продолжали обитать. Отстраненность и отчужденность сквозили во всем – как он поздоровался, как пригласил сесть, как выдержал паузу перед разговором, как предложил сигарету… Даже курево у него оказалось не из этой жизни. Таких сигарет Баринов и не видел, только слышал о них или читал: твердая коробочка с желтым верблюдом и надписью буквами экзотической формы – «Camel». А ведь раньше курил «Яву» в мягких пачках, правда, именно «явовскую», не «дукатовскую», тогда как Баринов смолил болгарскую «Шипку» или «Солнце», а если повезет, «Дерби».

Душистый, ароматный табак, довольно крепкий, Баринову не показался – слишком душист и ароматен, слишком много в нем химии… словом, непривычен, а потому и пришелся не по вкусу. Так, ничего особенного.