Со мною в ад

В прежние годы мне выпадал отпуск поздно — в конце сентября, в октябре, а иногда даже в ноябре. На темном и густом, будто постаревшем море лежала патина миновавшего лета. По пустым пляжам, холодным и мокрым, гулял ветер, гонял с места на место рваные нейлоновые пакеты, обрывки бумаг, детские ведерки с изображением Микки Мауса, на песке отпечатывались аккуратные крестики от лапок чаек. Все равно это было прекрасно… Иногда шла кефаль, а то и выбросит милостивая волна из глубины вверх огромную камбалу, ржавую, круглую и колючую, как щит древнего праболгарского воина…

Неделю назад я принес Кислому новую зеленую папку с подшитыми и пронумерованными листами дела, с заключением и всем, что полагается для передачи материалов следствия прокурору. Положив на стол папку, я рискнул напомнить, что в этом году мне обещан отпуск летом, то есть раньше обычного. Кислый сказал, что подумает. Он держал у себя материалы четыре дня. Я сидел у себя в кабинете без дела и ждал. Время от времени хватал второй экземпляр, перелистывал, перечитывал, пытался понять, что ему могло не понравиться — может, я что-то пропустил или где-то ошибся… К концу третьего дня я уже был почти уверен, что в деле не все как полагается, что он нашел какие-то шероховатости, поэтому не выпускает его из рук. Впрочем, может быть, тут сыграло роль то, что я был на этот раз не уверен в себе, что-то саднило внутри, не давало покоя.

На четвертый день, часов в пять пополудни Кислый сам позвонил мне и попросил зайти. Папка лежала на краю его стола, сам он сидел на своем обычном месте и курил. Я ждал. Наконец он кивнул головой в сторону папки, что означало разрешение забрать ее. Оставалось выяснить, что с ней делать — положить в ящик или отдать прокурору. Кислый продолжал молча глядеть в окно. Выражение лица у него было самое кислое из всех возможных — если здесь применимы градации.

— Надо отнести, но… — наконец проговорил он. Я все еще стоял и ждал, но больше не услышал ни звука. Значит, пора уходить.

Еще четыре дня он пыхтел, ворчал, киснул и мучил меня, не говоря ни да ни нет, и все-таки в конце концов я узнал от Гички, что отпуск мне разрешен.

С Коци было проще.

Так я окончательно и бесповоротно попал в пределы обыкновенного шаблона. Я имею в виду тот распространенный ход, который авторы детективов весьма часто употребляют, сочиняя свои книги: герой только что завершил трудное дело и готовится ехать в отпуск, но тут возникают новые запутанные обстоятельства, которые только он может разрешить. В конце концов герой блестяще справляется со всеми проблемами, ставит все на место и получает разрешение на заслуженный отдых… Что же делать, если именно это и случилось со мной, а если так бывает в жизни, то при чем тут писатели и за что их обвинять в шаблонном мышлении?

Проезжая не однажды из Варны в Бургас на машине, я заприметил глухой уголок на побережье, где расположился кемпинг с романтическим названием «Луна». Редкие кусты и деревья, высокая трава, узкая полоска пляжа и дикие скалы — и все это открыто солнцу и морю. Здесь в этом чудесном июне мы и разбили палатку.

Я сижу в плавках на высокой скале над синим оком небольшого заливчика и ловлю рыбу. Я сижу с рассвета, а сейчас уже десять часов. Не клюет. Да меня это не так уж и занимает. Мысли мои далеко, нервы натянуты, и даже здесь, в этом райском уголке, рядом с Танче, тихо и мягко обволакивающей душу, напряжение не спадает. В тысячный раз мысленно перечитываю свое заключение по делу Гено Томанова и Велики Пановой, с содроганием вспоминаю, как стоял перед Кислым, ожидая его решения…

Я сматываю спиннинг, собираю всю амуницию и спускаюсь вниз по крутой каменистой дорожке. И тут я наконец нахожу слова, которыми можно обозначить мое состояние, — мучительное чувство ответственности. Именно это чувство не дает ни минуты покоя, снова и снова возвращает к судьбе этих двоих, тяжестью ложится на собственное существование. А вдруг… а если… а может… что тогда?

Танче лежит рядом с палаткой на надувном матраце, вся розово-золотистая — успела чуть загореть, на носу — листик боярышника. Тело ее в пестром купальничке погружено в медовый вар солнца, ей хорошо, она спокойна и счастлива.

Я сажусь рядом.

— Пойдем купаться! — Она улыбается, жмурясь от солнца.

— Пойдем.

От горячей ленивой расслабленности нет и следа — кто бы мог подумать секунду назад? — она пружинисто вскакивает, на бегу надевает белую резиновую шапочку, разрезает коленями и бедрами толщу воды, мягко ложится, и вот уже шапочка прыгает далеко на поверхности воды, похожая на половинку детского мячика…

Я вхожу в воду следом, делаю несколько взмахов руками и почти догоняю шапочку, как вдруг почти у самого моего лица мелькает серебристая чешуйка маленькой камбалы, круглый глаз ее с удивлением и ужасом уставился на меня…

«Неправда! Это неправда! Все не так!»

Такие глаза были у Гено, когда он, уводимый дежурным, повторял эти слова…

Четыре дня, сидя в камере предварительного заключения, он писал только эти слова: «Неправда! Все не так!»

А на допросах молчал, как истукан.