Соавторы

История Вискаса вдруг повернулась совсем другой стороной. Я открыла ноутбук, страничку Мирона. Вейкборд, пикники, девушки. Нигде нет упоминания этого кудо и других единоборств. Бедный мой, родной Мирон! Представляю, что ты пережил! Это, наверное, как сбить человека на автомобиле. Мы все не застрахованы от фатальных случайностей, и найти виноватых – плёвое дело. А спорт есть спорт. Теперь, зная тайну Мирона, мне по-иному открылась грусть его серых глаз, мелкие морщинки над скулами… Был ли тогда, в этом онежском лагере, хоть один человек рядом с тобой, который бы поддержал тебя? Рассказывал ли ты кому-нибудь о несчастном случае? Выслушали тебя?

Тайна, открытая Вискасом, ещё больше приблизила меня к Мирону. Мне показалось, он сам рассказал мне о ней, и мы сидим вдвоём на диване или скамье в парке, его голос нетвёрд – о таком говорить трудно – но спасибо, что ты говоришь со мной об этом, мой родной. Я пойму. Я всегда поддержу тебя, в бедах и напастях. Ты говоришь со мной о страшном, о том, что иссушает тебя. Ты долго не решался, но заговорил со мной. Живым, настоящим голосом. Твой портрет уже нарисовался не серым грифельным карандашом, а цветной акварелью. Спасибо тебе за это. Я соприкоснулась с твоей бедой, я разделю её, только позволь мне, не гони меня!

И эти мысли заполнили моё нутро кипятком – ничуть не меньше, чем воображаемый поцелуй в мочку уха.

В ту ночь я снова задыхалась от ставшего уже частью меня сна. Дом. Я внутри. Стены тают в тусклом нехорошем свете. Дверь. За ней свет – яркая электрическая ленточка, ползущая в щель. Тяжёлая латунная дверная ручка – рядом, совсем рядом, на расстоянии меньше метра. И стоит лишь податься чуть вперёд, коснуться ручки, только коснуться, – она легко ответит, даже нажимать не надо… И дверь откроется, я выйду. А там… А там – свобода. Там жизнь. Там сияющий день. Самый счастливый мой день. Но я стою и не решаюсь даже пошевелиться. Руки налиты свинцом – каждая по сто килограммов, висят плетьми, не поднять. И страшно.

6

Несколько дней стояла невозможная жара – тягучая, вязкая, какая может быть только на стыке мая и июня и только в Петербурге. В такие дни писалось очень тяжело, я спасалась лишь мыслью о скорых выходных и о дожде. На работе было комфортнее – там кондиционеры, но в маршрутке, особенно вечером, двадцать пять моих ежедневных минут превращались в изощрённую пытку. Немного легче становилось к ночи, но и она была не в силах убить банный уличный пар. Мы распахивали окна настежь, впуская тополиный пух и аллергию, и к двум часам ночи (белой питерской ночи), наконец-то чувствовали себя полегче.

Заснуть было просто невозможно. Я садилась на подоконник, свешивала ноги вниз и наблюдала, как с балкона напротив смотрит на меня томно и равнодушно пятью парами глаз соседское многокотие. Им тоже было нестерпимо жарко. Зверьё в такие дни вообще должно, по моему разумению, одуреть до дистиллированной дурости и сорвать стоп-кран нашей галактики. Потому что когда-нибудь кто-нибудь это всё равно сделает. Коты же, маясь котёночьей дурью, пытались лапами снять меховые штаны. Я верила – смогут.

Спрыгнув с подоконника, я задёргивала штору, чтобы не видеть это психопатическое кино, и садилась писать концовку романа. К утру что-то вырисовывалось, но потом я перечитывала абзацы и удаляла весь написанный текст.

Да-да, я уже точно знала, что если что-то пишешь «кожей и кровью» – то вселенная подтягивается, события начинают сбываться. А сейчас надо было писать о страшном, и мысль о том, что я спровоцирую сдвиг в небесном слоёном пироге, приводил меня в ужас.

Белка снова уехала на выходные, и мне было досадно и одиноко. Одиноко – это понятно. Досадно – потому что она по-прежнему не говорила мне, зачем мотается в свои Сланцы каждую неделю. Я попробовала представить, что у неё появился парень, и… это оказалось сложным, даже с моей богатой фантазией. Да, Белка, конечно, по её собственному утверждению, «мужик-фри», но ведь она живое существо и не бесчувственное. А вдруг в автобусе она познакомилась с кем-нибудь? Может же она влюбиться? Или не может?

Я, в который раз за сутки, открыла на ноутбуке вкладку со страницей Мирона. Лукавый умный взгляд, полуулыбка. Пропасть на донышке зрачков, в которую падаешь и разбиваешься. Господи, как же я люблю его!

А Белка? Могла бы она полюбить такого, как он? Могла бы она полюбить Мирона, если бы не ненавидела его так сильно, что невозможно скрыть? Его, живого Мирона Платонова, а не нашего книжного злодея? Я убеждалась в Белкиной нетерпимости к реальному Мирону, когда не могла утаить собственного неравнодушия к нему. Это было видно по моим текстам. Это было видно по тому, как менялся мой голос, когда я говорила о нём, – неважно, книжном или настоящем. Это было видно по моим глазам – я всегда щурюсь, когда упоминаю что-то очень важное и личное.

Это было видно.