Собачий рай

О чем бы ни думал Поляков – о Марте, о привычных делах по дому, о дочери, которая давно не звонит, или о своей любимой игрушке – тайнике в подвале, любая, даже самая простая, житейская мысль незримой ниточкой приводила его к этой эксцентричной глуповатой девице.

Ему было интересно знать о ней все, и вместе с тем он ничего не хотел о ней знать.

Добудь он необходимые факты (а это был вопрос пары звонков), это могло разрушить то хрупкое, тревожное и сладостное, что он боялся близко подпустить и чего так истово не желал лишиться.

С того самого вечера с кальвадосом и пустым проспектом он каждую минуту проживал, словно на качелях: приземляясь, он видел Агату такой, какой ее, должно быть, видел любой другой мужчина, – еще как будто очень молодой, густо накрашенной, глуповато нахальной и циничной и, в общем, неопасной женщиной нового времени.

Но потом качели взлетали вверх – в весеннее, вечное небо…

Глядя на Марту, протрезвевшую лишь к полудню воскресенья и мучившуюся мигренью, от ощущал то привычное раздражение от ее жалоб и болтовни, то необычайный восторг – какая внезапная удача, что эта энергичная женщина днями напролет занята лишь своими проблемами: коллегами, подружками, нарядами и кучей пустых безделиц!

К вечеру среды он уже твердо знал, что в четверг не поедет в город, и даже договорился с Ваником, когда приедет машина дров, вместе проверять на сухость и укладывать поленья на предварительно сколоченные ими по осени стеллажи за баней.

Когда утром четверга Марта уезжала в город на работу, он пообещал приготовить к вечеру баранину на косточке и овощное рагу.

Марта, всегда безразлично относившаяся к еде и любившая только внешний, казавшийся ему провинциальным дурновкусием шик – игристое в тонконогих бокалах, дорогую и безвкусную чилийскую клубнику зимой и горький шоколад, – в ответ пожала плечами:

– Как хочешь, Рома.

– Так ты ужинать будешь?

– Ну, если приготовишь, буду.

Она дежурно поцеловала его в щеку и, обдав запахом чистых волос и кофе, выскочила из дома.

Провожая ее взглядом с балкона, примыкавшего к его кабинету, он снова подумал о том, что мог бы купить Марте машину получше. Он часто наблюдал со своего балкона, как Марта выезжала или, возвращаясь, заезжала в ворота.

Когда пять лет назад она получила водительские права, ее нахождение за рулем стало для Полякова истинной нервотрепкой – у жены, как и у большинства женщин, были проблемы с оценкой расстояния.

Закрутив руль маленькой подержанной «шкоды», Марта выбегала из раскоряченного поперек ворот авто, чтобы проверить, не поцарапала ли крыло.

Жена металась у ворот и почему-то делала то, чего никак не мог понять Поляков: вместо того чтобы набрать ему, звала Ваника, а если его не было на участке – выискивала взглядом проходивших мимо мужчин и просила их о помощи.

Несколько раз сочувствующие сами садились за руль и, выкрутив его, сдавая взад-вперед, загоняли машину на участок.

Со временем жена (пару раз «тюкнув» крыло) приобрела необходимый навык, но Поляков, наблюдая за ней, привычно переживал.

После выхода на пенсию ему намного насущнее, чем раньше, стало знать о жене все – начиная с того, какие она пьет таблетки и сколько, и заканчивая тем, что она говорит своим коллегам и пациентам до, во время и после операций.

Он всегда знал, какие платья висят у нее в шкафу, какого цвета у нее трусы, что она читает, о чем говорит с дочерью и сколько выпила бокалов шампанского. Он был готов мириться со многими ее привычками и поведением, но только не с отсутствием соответствующей информации.

Она была его антиподом почти во всем – в суждениях о нынешнем режиме (Марта считала себя либералкой), в отношении к деньгам, в восприятии жизни, поскольку обладала удивительным для ее профессии ветреным характером.

Но именно она, и только она, подтверждала то, в чем он, бывало, сомневался, – что он до сих пор существует.

Как только Марта уехала, он набрал старому Ванику, живущему в гостевой комнатке бани и, хотя утро было уже в самом разгаре, почему-то до сих пор не появившемуся на участке.

Ваник долго не отвечал, а когда наконец каркнул в трубку своим низким резким голосом, сообщил, что приболел: сильная головная боль и слабость в мышцах.

Ковида Поляков не боялся, считая этот вирус не тем злом, о котором стоит подолгу рассуждать.

Он привык смотреть на вещи трезво и настоящим злом считал лишь то, которое порождают конкретные личности, – такого зла за годы работы в органах он видел великое множество; он также не верил в теорию заговора «золотого миллиарда» и не забивал свой разум прочей софистикой. Если даже и допускал, как убеждала его Марта, что ковид – грандиозная акция, устроенная фармацевтическими монополиями, состоящими на службе у могучих политиканов, считал, что нет смысла ни талдычить о нем день и ночь, ни тем более от него бегать.

К добру он относился сложнее – нахлебавшись грязи, привык опираться на силу воли и долг, почти не думал о Боге и никогда – о чудесах.