Два дня и две ночи, в тютельку, как нетёсаный чурбан на верхней полке, из последних сил Лохматый Москвы дожидался, не курил и ничего не ел. Поначалу лежал он терпеливо, на пустяки не тратил вниманье, настроение зазря не расходовал, чуть-чуть и занялся бы сном. Помешали попутчики шелестом и наваристым жарким шёпотом. Вздумали припасы распаковывать, кинулись колбасы вынимать. Никакая скатерть-самобранка не смогла бы за ними угнаться, от расстройства изошла б заплатами или полностью сгорела со стыда. Духовитые говяжьи нарезки в панике на стол полетели, а за ними стаей беспокойной из бездонных сумок объявились бутерброды жирные, куриные, водочка, грибки и рыба-сельдь. Озадачился Лохматый вопросом: что такое с людьми происходит? Только-только от дома отъехали, полноценные с виду граждане: чинные, румяные и сытые. На глазах стряслось непоправимое, неизвестная хворь в бок ударила: руки не помывши, лук жуют. Зашуршали газетки годовалые, захрустели из пластика рюмки, будто колокольчики весёлые, забренчали по стаканам ложки чайные. Отвернулся к стене Лохматый. Скрутившись тугой загогулиной, на скрипучей верхней полке испытания дорожные сносил. Он нашёл такое объяснение неожиданному голоду попутчиков: для столицы жирок прибавляют, чтобы было в запасе, для дел. А попутчики пили-гуляли, балычок перчёный кушали, уплетали грибы и сосиски. «За здоровье» и «за долгую жизнь» пиво пенное рекой безбрежной в ненасытные глотки разливалось. Стал Лохматый умом раскидывать: может, праздника важного не знает, календарь-то не имел под рукою, наизусть-то не умел угадать. Между тем весёлые попутчики перешли от непросторных рюмок на широкие вагонные стаканы. Угощались водочкой чуть тёплой и домашнего копчения гусем. И, Лохматого на пир зазывая, в спину тыкали корейкой на вилке, сыром-листиком возле уха трясли.
Не позарился на яства Лохматый, хоть от голода сводило скулы, хоть гуляли в груди от жажды вихри и протяжно выло в животе. Сам не зная почему, отказался от обильного и вкусного обеда. И прикинулся, что беспробудно спит. Но попутчики не сразу смекнули, что не рвётся мужик с ними вместе обмывать дорогу дальнюю, праздновать поездку в Москву. Потрепали за плечо что есть силы, водкой щедро рубашку облили, огурцом солёным в щёку тыкнули, балыком у носа поводили. Разобиделись попутчики, насупились, мужика упрямого оставили, поскорей о нём позабывши, к самогону перешли и пирогам. Зашумело зачем-то радио, прямо в ухо Лохматому дунуло, в самый ум беспокойно шикнуло и давай во всю мочь распевать. Вот тогда-то Лохматый понял, что весь этот пир означает, уловил тайный смысл гуляния, новую премудрость приобрёл. Догадался: много испытаний человеку жизнь московская готовит. Это только предисловие, насмешка, то ли ещё будет впереди. Не несут премудрости радость, а приносят человеку горечь, хуже, чем прогорклая сметана, гаже, чем давнишняя мука. Если уж зачин такой умелый, если так в дороге треплют нервы, что-то ждать от столицы краснощёкой, где на все невзгоды силы брать? Поселилась в Лохматом тревога, сон некрепкий надолго спугнула, камнем чёрным залегла в груди. Не моргая, на полочке сжавшись, уголок подушки кусая, совершенно бугай растерялся, даже от расстройства промёрз. А тем временем поезд следовал в неизвестность лихую московскую, от которой сердце колотится, будто Крайнева-столяра молоток. Ой, недружным хором, изломанным, заплетаясь и слова урезая, затянули попутчики песню, во весь голос, с горючей слезой. Подхватили в купе соседнем, подхватили в купе самом дальнем. Ехал скорый поезд, шатался, об рельсы будто ножики точил.
Не шумел буян Лохматый на попутчиков, образным словцом не ругался, замечания обидные не делал и от лютой злобы не дрожал. Так, лениво к ним обернувшись, исподлобья на веселье глянул, кашлянул раскатисто, со смыслом. И на том был пир завершён. Оборвалась песня беззаботная, вмиг исчезли со стола закуски, рюмки, скатерть, плошки и бутыль. Расползлись попутчики на полки, в одеялки смущённо завернулись. Словно рыбы кроткие и смирные, целый день они неловко молчали. Ни полслова шёпотом не брякнули и дремали, сжавшись по углам.