Собачий царь

Дремала Зина Озёрная, но не было мира в её снах. То не ели тени отбрасывали, не рекламные щиты солнце заслоняли – кружили на бледном лице сороки-белобоки, волнения-тревоги: как её в Москве встретят, кто ей навстречу выйдет. Спала и всё думала-гадала, что ей поднесут, кем посчитают, как обзовут, куда отведут. Ой, с каждой верстой всё ближе к городу, а от волнения сердцу холодно. Хотелось птицей-певицей упорхнуть из своей ненастной сказочки – в ясную быль, из доли неприветливой – в ласковую жизнь. Сказочка, конечно же, ложь, да разве без неё проживёшь? Поэтому даже сквозь сон норовила она долю попросторнее представить, мебель как вздумается переставить, коврики другие постелить, пол перекрасить, стены побелить, кресла и занавески заменить. Но бывает сказочка горькая, будто полынь, тогда уж лучше быль. Вот и снится Зине Озёрной: въезжает она в Москву, а над городом чернильная ночь, будто в забитой до весны даче. В фонарях все лампочки повыбиты. Окошки наглухо зашторены. Вороны на карнизах сидят. По улицам бродят забулдыги с котомками, шастают дзевои со сломанными зонтами. Во дворах тут и там волки воют. Следом снится бледный московский день, вдоль тротуаров липовые матрёшки шушукаются, спешат, пакетиками шуршат. Маленькие бабёнки, крупненькие бабёнки с сигаретами и колясками, с папками и букетами. Сестрёнки они все, что ли? Из одного полена выдолблены, по одному фасону разукрашены, лаком обмазаны, в пёстрое разряжены. А глаза-то у них всему цену знают, с каждого мерку снимают. Губы бордовые не улыбаются и молчат. Дребезжит сон, словно старый телевизор с помехами. А всё равно непонятно, куда сказочка клонится. И от того пуще боязно.

Глава 6 Лохматый

В настоящем купейном вагоне трясся Лохматый два дня и две ночи безвылазно. Со стыдом неописуемым, скукожившись, рано поутру пробирался в уборную. Мимо людных купе, распахнутых, где народ во всю прыть пировал. Мимо баб в халатах цветастых. А пойди в коридоре вагона с Валентиной дородной, откормленной незаметно, без слов разойдись. Кое-как, с головы до пят издёрганный, до прожилок на чем свет изруганный, всё ж проник он в железную комнатку. С глаз долой поскорее упрятался.

А уборная непросторная из стороны в сторону шатается. Будто пьяный, толчок железный приплясывает. И дрожит, и трясётся под ногами пол. Ох, задала загадки та уборная. Ну, во-первых, как бы дверь от чужих запереть? Ведь негоже дверь уборной немытой, общественной, без крючка, без щеколды, без засова чугунного неприкрытой, на авось, оставлять. Хорошо, подвернулась проводница терпеливая, бойкая женщина, в трёх негромких словах, назидательно, но без грубости про вертушку объяснила.

Заточился Лохматый в уборную с превеликим и неподдельным облегчением. Тут вторая загадка наклюнулась: можно ли об лужу на полу носки не вымарать, но при этом настроение хорошее чтобы насовсем не улетучилось и в боку дребезжать перестало. Кое-как, без посторонней помощи, со второй загадкой Лохматый справился, но чего-то аж осунулся, устал. Тут-то на нечёсаную голову, на нестриженые русые волосы обвалилось испытание настоящее, не на жизнь придавило, а на смерть. Дребезжит, громыхает уборная, как осиновый лист содрогается, и подпрыгивает, и подскакивает, разве можно здесь чего затевать? Обозлился Лохматый, окрысился, Лопушиху свою неуёмную, что в Москву его через силу отправила, из натопленного логова выставила, на чём свет стоит просклонял…

«Как бы срыву здесь порты не вымарать и умело в яблочко выстрелить? Чтоб не дрогнула ручища корявая и осечку впопыхах не дала. Мать честная, где ж это видано: мимо стольких людей весёлых, пьющих водочку, с ветерком к столице подъезжающих, объявиться в штанах обоссанных?» – чуть не плакал мужик беспомощный, совсем от досады расклеился, того и гляди, в окошко выпрыгнет, не умея трудность победить. Будто птица малая с тонкими рёбрышками, трепыхался он в железной комнатке. За кран, за полку хватался, лишь бы на ногах устоять… Но всё ж не безразличен к людям Избавьбог. Не на каждого человека ему начхать. Глухота знаменитая Избавьбога иногда ненадолго отступается. Не ко всякому на помощь Избавьбог кинется. Одному достаточно легонько взмолиться, а другой умоляет-распинается, и никто его не бережёт. Услыхал Лохматого Избавьбог, несмотря на глухоту, мольбы расслышал, на отчаянье прилетел. Ухватил мужика за шкирку, по щекам для бодрости похлопал, ржавчиной из краника обрызгал. И не дрогнула рука корявая, всё как надо, на совесть справила. Не промокла нога в шерстяном носке, свежей и сухой из приключения вышла. Не упал Лохматый, не оступился. Победителем покинул он уборную и скорее в купе побежал.