Собачий царь

Маловато воздуха в кладовке, некуда развесить пожитки: на шкафу лежат узлы да свёртки, хранится добро про запас. Привалился к стене Лохматый, растерянно чесал затылок. Закипало в мужике возмущенье, доводил до белого каленья скучный вид старухи раскладушки. Потянуло бугая буянить, захотелось обругать злую Дуню, сунуть ей за пазуху пельмени и за патлы кума оттрепать. Не давал рассудок развернуться, не хватило духу расшуметься. Не на день ведь в Москву приехал, надо жить-поживать, продвигаться и Лай Лаича – царя отыскать. Со вздохом горьким он понял: поздновато о доме грезить, далеко таёжная деревня, начинается новая жизнь.

А куда ж хозяева спешили – разыгралось в мужике любопытство. Потихоньку из кладовки пустился по просторной квартире бочком. Хороши у кумовьёв хоромы! Всюду лампы, ковры и кресла. Насчитал Лохматый два серванта, спальный гарнитур подглядел. В одной из комнат кумовья укрылись. Бушевал на всю округу телевизор. Догадался тогда Лохматый, на какой пожар торопились: закатили в телевизоре праздник, песни старые хором поют. Разлеглись кумовья на диване, как прикованные, в экран глазели, потихоньку жевали печенья, обо всём на свете забыв. Удалился мужик в кладовку. Был он крепко утомлён и опечален. Все советы Лопушихи безмозглой от себя подальше отогнал. Утро, говорят, мудренее. Завтра рукава закатаем, а сейчас пора покемарить, от московской были отдохнуть. Взвизгнула старуха раскладушка, непривычная к мужицкому весу. Хорошо, с испуга не сломалась. Жаль, что поскупились на матрас.

Нарядили Лохматого назавтра здоровенным пельменем из фанеры. Тяжела одёжа пельменя: таз камней и тот легче будет. Кругозор сужает оконце, крохотульное, не больше дули. Левым глазом наружу зыркай, правым пялься на стежки изнанки да пугливо моргай в темноте. Прут стальной на грудь напирает, поясом сдавило рёбра: от души теперь не рассмеёшься. Во всю мочь свободно не вдохнёшь. На плечах наряд скособочен, из стороны в сторону елозит: криво, без души мастерили, норовя, чтоб дешевле да скорей.

И оставили Лохматого-пельменя на ветру в незнакомом проулке – зазывать в столовую прохожих, люд беспечный буйным голодом мутить. Наказали прибаутками сыпать, в полный голос сообщать про скидки на селёдку балтийскую под шубой, на вторую порцию борща. Строго-настрого стоять запретили, а велели гулять-светиться, подбочившись, беспечно в пляс пускаться, повышая настроение вокруг.

От пудового от наряда, что не хуже кандалов будет, в голове с недосыпу смешалось, вся окрестная столица замутилась: где тут друг, где недруг – не поймёшь. Щель для носа прорезать забыли, не свежо внутри пельменя, как в стойле: мешковиной подгнившей пахнет, кошками и мазью. Хоть кричи. Руки-ноги затекли, замёрзли. Отнялась натёртая шея. Растерялся Лохматый, смутился, забоялся себя уронить.

Долго тряс перед оконцем для глаза жирной связкой рублей лихой наёмщик. Объяснял, что поручает службу важную и дельную ему. Бормотал, что пельмень – заглавный и первейший чин представленья, залог процветанья столовой, суть жизни всех поваров.

Прибежали, каблуками стукая, две худые бойкие девки. Разукрашенные, как на праздник. Разодетые, хоть веди в ресторан. Озадаченно обе примолкли, удивлённо на мужика глазели, словно ждали кого другого: помоложе да поживей. Растерялся ещё пуще Лохматый. Руки-плети куда деть, не знает. А земля из-под ног уплывает, и опоры ни в чём не найти. Ухватился за колонну из пластмассы, разукрашенную под мрамор. И решил про себя: проверяют, напоказ новичка приструняют, отродясь так в Москве заведено. Распушились две холёные девки, на Лохматого с ухмылочкой глядя. Мол, езжай-ка, дядя, восвояси. И чего ты в столице забыл? Попросили зазубрить сто частушек и задорно ими люд ерошить. Дам румяных приветствовать вприсядку, невзначай позвякивать бубном, без стеснения старух холёных завлекать с морозца в тепло. Это всё змеюка-Дуня отыскала родственничку службу, по её словам, золотую, о которой мечтают все в Москве. С обещаньем бесплатных обедов из свежайших да нетронутых объедков. Безо всяких выходных, всю неделю: хоть в мороз, хоть в простуду, хоть в жару.

Как расхваливал Башляй-хозяин зарплату! Белую, будто новенькая скатерть, чистую и честную, как фата. Всю округу оглашал: «Будь пельменем усердным! Приводи друзей закадычных на разгульный и весёлый ужин. Родню и знакомых имущих пообедать к нам сюда направляй. Прохожих заманивай умело, применяя юморок да смекалку. Вот тогда тебе цены не будет. И достаток взлетит до небес. Ведь чем больше народу мы накормим, тем больше тебе улыбнётся шуршащих разноцветных бумажек, заработанных честным трудом. А станешь чураться, дичиться, начнёшь изображать городского, отлынивать да лениться, пеняй на себя одного. Не станешь пельменем на славу, не сможешь внушить людям голод, на ужин-обед не заманишь, считай, прохлаждался за так. Оставим с пустым карманом, за пользование уборной вычтем, заставим в морозный вечер крыльцо ото льда отскребать!»