Собаки Европы

Стоя перед зеркалом, я рассмотрел себя в нём и пришёл к выводу, что выгляжу просто ужасно. У: чёрная футболка с надписью «404. Belarus not found», скомканная, застиранная, растянутая на шее, словно в неё слона просовывали, просторная, на два размера больше моего, такие футболки были популярны шесть лет назад в районе площади Победы в городе Минске. Жа: джинсы, которые выпучивались на коленях двумя отвратительными шарами, придуманные евреем американские брюки турецкого производства, засаленные, слишком короткие, на винтах. Сно: на босых ногах шлёпанцы-хлюпанцы, грязные, разбитые от ночных и дневных блужданий, нестриженые ногти выглядывают, как голодные дети. Ужасно. Лицо загорелое, немытое, счастливое, седая щетина просачивается у самых глаз, на голове сумбур вместо музыки, редкие взъерошенные волосы. Се человек. Сим победиши хаос и мерзость. Сим он говорит сим-сим-откройся городу М. в самый знойный день от начала времен, если верить часам «Луч».

А пиджачок ничего. Льняной. Купить такой, накинуть — и сразу из бомжаки превратишься в богемного иностранца, который от нечего делать ходит-бродит сонным Минском и бормочет что-то по-своему, по-иноземски. Двести тысяч, то есть двадцать рублей новыми, на рукаве пятно: где ты сидел, владелец пиджачка, в какой салат опустил задумчиво локоть, в каком городе с магдебургским правом? И кто сказал тебе: синьор, у вас локоть в тарелке. Грацие, грацие, синьора, мио пинджакко э финито.

Я зашёл в кабинку, накинул его прямо на свою нотфаундлендовую футболку. Мой размер. Надо брать. Правда, пятно. Правда, в плечах великоват, очень уж разношенный. Правда, дырка на подкладке. Но он мой. Уно пинджакко, синьора, иль джорно фортунато, ма ля кальдура э тэррибиле. Так я скажу.

Я вышел из кабинки и подошёл к большому зеркалу. Кто его знает. Брать, не брать? Кажется, он всё же был слишком старый и поношенный. И всё же: соблазн.

В зеркале за своей спиной я увидел занавеску соседней кабинки. А под ней — женские голые ноги. Голые щиколотки. Сам не знаю почему вернулся к своей примерочной, но не зашёл, стал перед занавеской, прислонил пакет к стене, вздохнул, потёр руки — и заглянул в щель чужой кабинки. На мгновение. Не удержался. Стыдно, стыдно. Увидел немного, лифчик, плечо, наклонённую к юбке голову. Открыть, дёрнуть, раскрыть, сказать: можно я на вас посмотрю? Просто посмотрю. Я не успел разглядеть всего. Мне нужно знать, как вы выглядите, когда снимаете юбку. Зачем? Нет, вы не подумайте, что я маньяк какой-нибудь, я не подглядывал, это всё щель, она соблазнила, я не хотел, а теперь я выйду на зной и весь день буду мучиться, вас домысливая. Позвольте мне просто посмотреть и уйти. Что вам, жалко?

Последняя фраза была бы такой некрасивой. Конечно, я этого не сделаю. Никогда так не сделаю. Так и пойду, со словом «панамка» в голове и с образом щели, недосказанной красоты, так и доживу этот день: панамка, пакет, голое плечо неизвестной женщины.

Тяжело.

«Я возьму», — потихоньку говорю я, укладывая пинджакко на прилавок.

Я буду пахнуть погребом.

Как дурак буду бродить по городу с пакетом и в льняном чужом пиджаке, когда город раздевается, подставляя себя солнцу. Солнцепоклонники возвращаются с работы, велосипеды крутят колёсами, бёдрами, шортами, жопами, я уже слишком стар, чтобы быть одним из них.

Пинджакко сидеть на мне не понравилось. И погода ему не нравилась тоже. Ничего, привыкнешь, злорадно думал я, шагая мимо Комаровки в сторону Проспекта. Бог терпел и пиджакам велел. Так я шёл и рассматривал свои отпечатки в витринах киосков и стекле торговых центров, в щитах социальной рекламы и очках прохожих. Совсем другой человек шёл к площади Якуба Коласа. Серьёзный, солидный, представительный. Летний стиль. Ленивый и расслабленный я.

И вот этот ленивый и расслабленный я пошёл по проспекту в сторону площади Победы. Перешёл трамвайные пути, взглянул на часы. Ещё час ему оставалось, этому мне в новом пиджаке — и этот я повернул направо, дошёл до арки, вышел к старому троллейбусному депо, здесь была галерея Ў, а ещё бар и книжный магазин, солнце страшно смеялось с расставленных у стены ослепительно белых столиков, людей не было видно, смертному здесь не выжить. Я прошёл мимо, потом вернулся, заскочил по ступенькам в книжный магазин. Приложил ногу к этому их нулевому километру, началу книжных дорог Беларуси. Там у них на крыльце был такой смешной отпечаток ноги. А на белой стене надпись: мол, отсюда до такого-то писателя столько-то и столько-то километров. Или дней, или тысяч рублей на такси. Наверное, писатели любят ездить на такси. Если бы я был писателем — я бы только на такси и ездил. Сидел бы на заднем сиденье в тёмных очках, поглядывал на город и цедил бы сквозь зубы:

«Минск… Минск… Кто пожрал душу твою? Кто постриг тебе все волосы в носу? Кто разучил тебя читать гениальные книги, в числе которых написанные и мной, этими вот руками?..»

И ломал бы пальцы в отчаянном жесте, и плакал бы, и платил таксисту больше, чем мог себе позволить.

И клялся бы этому таксисту в любви к народу.