Собибор / Послесловие

Шульц: “В лагере смерти Собибор вахманам выдавались немцами спиртные напитки, но сейчас не помню, в какой именно момент выдавалась водка: или же перед прибытием вагонов с людьми, или же после. Я считаю, что немцы выдавали водку вахманам для того, чтобы вахманы, будучи пьяными, меньше отдавали себе отчет в том, что делали. Должен сказать, что все вахманы, кроме того, доставали водку сами и почти всегда были в нетрезвом состоянии. Деньги и ценности вахманы воровали и пропивали. Эти деньги и ценности оставались после уничтожения людей и вывозились немцами, часть из них доставалась и вахманам. За присвоение ценностей жертв немцы вахманов наказывали, однако это вахманов не удерживало”.

“Немцы поощряли нашу пьянку, водку продавали в буфете”, – это свидетель Василий Литвиненко, в протоколе значится как колхозник из Черкасской области, тоже из беглецов. Впрочем, далее сам себе противоречит, рассказывая, как его за систематическую пьянку сажали на гауптвахту. Потом продолжает: “Перед расстрелом нас немцы напоили водкой. Я, как и другие вахманы, был в пьяном состоянии и машинально, как в заведенном состоянии, расправлялись с евреями”.

“Показания Литвиненко подтверждаю в части расстрела евреев. Что же касается пьянства вахманов, он говорит неправду. Я всегда был в трезвом состоянии, водку вообще не пью, только пиво”, – так своеобразно оправдывается подсудимый Василий Беляков, понимавший, что по закону пьянство признавалось отягчающим вину обстоятельством, хотя какое уж такое обстоятельство могло отяготить содеянное.

В 1960-е годы в стране объявили войну пьянству и хулиганству. Тогда у тех, кто шел “по хулиганке”, были две тактики защиты: одна – был пьян, ничего не помню, другая – не пью, только в получку, аванс. Обе не помогали.

Но насчет водки говорили и другое. “Водка была нашим единственным утешением, без водки мы не могли кушать, потому что запах от разлагавшихся трупов отбивал всякую охоту к еде, – это уже свидетель Владимир Захаров, в Белжеце служивший под фамилией Прусс, так как хотел выдать себя за фольксдойче. – Поэтому каждый вахман старался попасть поближе к толпе обреченных или в самую толпу, где можно было чем-либо поживиться. У всех у нас разгорелась страсть на присвоение ценностей или вещей, и так как немцы это строго пресекали, то стремились в толпу, где было легче присвоить что-то незаметно”.

Но больше других изобличал вахманов все тот же Василий Литвиненко. Его самого судили в 1949 году, дали “четвертак” и выпустили в 1955 году по амнистии. После этого началось его путешествие по судам в качестве свидетеля. Можно себе представить, в каком непростом положении он оказался. Скорее всего, его показания были в основном правдивы, но, чтобы вновь не превратиться в обвиняемого, надо было еще умудриться давать такие показания, которые понравятся следователям и судьям. Вероятно, поэтому он говорил в суде заученными словами: “Кровь лилась ручьями, плач и душераздирающие крики несчастных леденили душу, я видел, как земля колыхалась под ногами” (о расстреле узников Яновского лагеря смерти в течение трех июньских дней 1943 года).

Показания Литвиненко попадались мне на глаза и по другим делам. На процессе военного трибунала Прикарпатского военного округа (приговор вынесен 24 декабря 1966 года) по делу Сергея Приходько, Александра Миночкина, Николая Станкова (все они тоже служили в Яновском лагере) он делился подробностями другого расстрела: “Заключенные были нами отконвоированы в лесок, где уже была вырыта яма-могила. Там мы от общей массы заключенных отделяли по несколько человек, подводили их к могиле, а немцы их расстреливали. Тогда расстреляли немного, всего человек 150”.

“Немного, всего человек 150”. Всего! “Возмущение в зале”, – записал секретарь в протоколе судебного заседания.

Рассказал он и о вещевом складе, где хранились вещи узников и куда вахманы проникали, чтобы что-нибудь похитить: “Я, Панкратов и Миночкин и другие вахманы занимались мародерством, продавали вещи и ценности расстрелянных узников, деньги пропивали, так как не рассчитывали на дальнейшую нормальную хорошую жизнь, знали, что за все придется отвечать перед народом”.

Подсудимые, видно, знали, что имеют дело с едва ли не профессиональным свидетелем, но все же возражали, правда, порой весьма странным образом. Миночкин, например, сказал: “Литвиненко не мог меня знать”. И тут же почему-то добавил: “Пусть он назовет своего лучшего друга по Яновскому лагерю Станкевича, которому заключенные выбили один глаз. Они вместе ходили во Львов в увольнение, пьянствовали в пивных и никогда не расплачивались с официантками – один притворялся глухим, а другой слепым”. Литвиненко: “Это неправда, правда только то, что Станкевичу узники выбили глаз, когда он конвоировал их к месту казни”.