Собирал человек слова…

Выпадет свободный час — разбирается в записях, точно старый мельник из Карповой притчи, подгоняет одну к другой разрозненные части.

Но много еще времени пройдет, пока завертятся весело мельничные крылья и золотой рекою потечет к жерновам зерно.

В поле Маланья не ради гулянья, а спинушку гнет для запаса вперед.

«ДА ТЫ, ПРИЯТЕЛЬ, НЕ РОСТОВСКИЙ?»

В голове Даля прорисовывалась, закрашивалась в разные цвета своя карта Земли русской. Закрашивалась не по рельефу местности, а по различиям в языке.

Одно слово в разных местах имеет разный смысл; и наоборот — в каждой области есть свои слова, особые. У псковских: крапива — стрека́ва. У вологодских: гляди́льцо — зеркальце. У вятских: крикаться — сердиться. У архангельских: выступки — башмаки. У калужских: шавырка — ложка.

Добро бы, отличались только сами слова, а то ведь одни и те же произносятся по-разному.

В Москве говорят высокою речью, то есть любят звук аи заменяют им о, если на о нет ударения. В Москве произносят харашо, гаварить, талкавать. Окончания ого, его превращаются в ова, ева: большова, синева.

От Москвы на восток начинают окать. Возле Владимира слышится уже стокан, торокан. Там влезают в слова и лишние о: Володимир.

От Москвы на запад усиливается аканье: пабягу, пятух.

От Москвы к северу складывается говор новгородский. Он ближе к восточному, окающему, но имеет и свои особенности.

От Москвы на юг разливается наречие рязанское. В нем, как и в западных, — аканье. Даже взамен е — а да я: табе, яму.

Это одно только разделение — по аканью и оканью, или, как еще принято называть, по высокому и низкому говору. Это разделение самое общее, самое простое. Наблюдательный же человек различит великое множество черт и черточек в русском произношении.

В одном месте «цокают»: цай, целовек (вместо «чай», «человек»).

В другом наоборот — «чвакают»: курича, купеч (вместо «курица», «купец»).

В третьем — «дзекают»: ходзим, дзеньги (вместо «ходим», «деньги»).

В одном месте взамен «что» — «ще». В другом взамен «еще» — «ишшо».

Тут слышишь — «Хведор», «хвуражка». Там — «куфня», «форостина». Тут — «купи боты-та». Там — «возьми луку-ти». У кого-то прорвалось в речи: «пашеница». Кто-то обронил: «снех». А тот, слышите, буквы глотает: «первези».

Таких отличий десятки, сотни. Даль знал, как говорят в Орле и Смоленске, в Вятке и Новгороде. Более того, он знал, как говорят в Боровске и Валуйках, в Богучарах и Елатьме, в Судоге и Темникове. Он знал, как говорят в уездах Нижнеломовском и Суджанском, к югу от реки Пьяны и по течению реки Сити.

Даль знал, как говорят во всей Руси великой, какие где живут слова и как их произносят. Живую русскую речь Даль слышал, как слышит музыку большой музыкант. Различая всякую мелодию в многоголосье оркестра. Улавливая тончайшие оттенки исполнения.

Даль гулял однажды с приятелями по саду, где плотники строили беседку. Один из рабочих нес доску, поскользнулся.

— Что ты? — бросился к нему Даль.

— Ничего, — отвечал тот, отряхиваясь и бормоча что-то.

— Новгородский, — вслед ему определил Даль.

— Откуда вы узнали? — привязались приятели.

— По говору.

— Но ведь это невозможно, — недоверчиво усмехнулся кто-то. — Он сказал всего два слова: «Ничего, скользко».

— Вы ошибаетесь, — холодно проговорил Даль. — Он сказал: «Ничего, склезко». — И крикнул плотнику: — Откуда ты, братец?

— Новгородские мы, — послышалось в ответ.

Как-то встретились Далю два монаха с кружкой — сборщики на церковное строение.

— Какого, батюшка, монастыря? — спросил Даль того, что помоложе.

— Соловецкого, родимый.

Даль улыбнулся: ох уж этот «родимый» — в любой сторонке выдаст исконного ярославца.

— А сам не ярославский ли? — продолжал допытываться.

Монах покраснел, смутился:

— Нету-ти, родимый, я тамодий, соловецкий.

Снова «родимый» и вдобавок эти неповторимые «нету-ти», «тамодий»!

Даль расхохотался:

— Зря таишься, батюшка! Все знаю! Из Ярославской губернии будешь, Ростовского уезда…

— Не погубите! — Монах упал Далю в ноги.

Он оказался беглым вором, переодетым.

Уже стариком Даль служил в Нижнем Новгороде. Всех чиновников, которые ездили в командировки по губернии, он просил записывать новые слова и отмечать особенности произношения. Однажды просмотрел записи, привезенные из нескольких селений Лукояновского уезда, сказал уверенно:

— Да ведь это белорусы.

Удивленным чиновникам посоветовал:

— Поройтесь-ка в архивах.

Порылись — нашли: при царе Алексее Михайловиче в этих местах и впрямь поселили белорусов.

Со временем, едва спор заходил о языке, стали призывать в судьи Даля.

Помните у Некрасова в «Несжатой полосе»:

Нас, что ни ночь, разоряют станицы
Всякой пролетной прожорливой птицы…

Поэта упрекнули: нужно не «станицы», а «стаи». Некрасов отвечал, что с детства слышал в народе выражение: «птицы летают станицами». А теперь проверил себя по Далю.

Это было веское доказательство. Далю верили.