Собирал человек слова…

В одной известной книжке тех лет была напечатана любопытная картинка: белый, с четырьмя стройными колоннами фасад богатого особняка, а за ним — кособокая, развалившаяся крестьянская изба. Это не простая картинка. Появились писатели, которые взглянули на жизнь по-новому. Рядом с благополучной барской усадьбой увидели разоренную деревню. Из великосветского салона спустились в подвал — жилище бедняка; отправились на постоялый двор и в питейное заведение. В самой столице обнаружили бесчисленные углы и уголки, которые прежде не считались предметом, достойным описания. В этих углах пахло сыростью и кислыми щами, на серых холодных стенах мутно зеленела плесень, сюда сквозь щели врывался с улицы злой ветер, вползал удушливый туман. Вдруг оказалось, что в добротном столичном доме, где целый этаж занимает важный сановник, пол-этажа — начальник министерской канцелярии и пол-этажа — приехавшие на зиму танцевать в Петербург барыня со взрослой дочкою, есть еще комнатенки, выходящие на черную лестницу, в которых ютятся писцы, приказчики из магазинов, портнихи, есть логово дворника в подворотне и набитая паром каморка прачки в подвале.

В журналах и сборниках стали появляться произведения со странными названиями: «Денщик», «Шарманщики», «Дворник», «Чиновник», «Извозчики», «Старьевщики», «Кухарка».

Оказалось, что об этих людях писать можно и нужно; больше того: что трудная жизнь этих людей и есть предмет, достойный настоящей литературы.

После «Шинели» и «Мертвых душ» нельзя было писать по-прежнему. Гоголь — один. Но такие, как Гоголь, проносясь сквозь жизнь, увлекают за собою других. Создается направление. Подобно пламенному хвосту кометы, оно тянется вслед за ослепительно ярким ядром.

В одно время с Гоголем жил Даль. Он не написал гениальной «Шинели», однако рассказал историю маленького чиновника Осипа Ивановича, жизнь которого прошла на левой стороне Невского, между Аничковым и Полицейским мостом. Даль не написал «Мертвых душ», однако он много колесил по России и добросовестно записывал то, чему был свидетелем. Он считал своей главной задачей «знакомить русских с Русью». Гоголь говорил, что каждая строчка Даля его учит, называл сочинения Даля живой и верной статистикой России.

В Петербурге Даль написал про дворника Григория. Мужик Григорий пришел в столицу на заработки. Надо платить оброк, подати, платить за себя, за отца, за детей, живых и умерших. В деревне взять денег негде — нищета и безземелье. Григорий собирает пятаки, которые суют ему жильцы за то, что по ночам отворяет ворота; вместе со скудным дворницким жалованьем отсылает эти медяки барину.

Даль знает, что в конуре у Григория — угрюмая печь и лавка, которая безногим концом своим лежит на бочонке. Подле печи три короткие полочки, а на них две деревянные миски и одна глиняная, ложки, штоф, графинчик, мутная порожняя склянка и фарфоровая золоченая чашка с графской короной. Под лавкой тронутый зеленью самовар о трех ножках и две битые бутылки. В печи два чугунка, для щей и каши.

Даль знает, что Григорий ест натощак квас с огурцами. Что лакомится он горохом и крыжовником, а орехов не грызет: орехи грызть — женская забава.

Даль знает, как разговаривает Григорий. А разговаривает он по-разному — смотря с кем. С важным чиновником из второго этажа или с обитателем чердака — переплетчиком, от которого несет клейстером, с уличным воришкой или с квартальным надзирателем.

Даль знает, как Григорий дерется с извозчиком, как помогает чьей-то кухарке таскать дрова на четвертый этаж, как требует «на чай» с подвыпившего гуляки-жильца.

Чтобы все это знать, его превосходительство Казак Луганский должен был спуститься с высоты своих девяноста ступеней — в подворотню и оттуда еще на шесть ступеней вниз — в дворницкую. Он спустился. Потому что писатель в человеке почти всегда побеждает его превосходительство.

Белинский пришел в восторг: «Дворник» — образцовое произведение.

Теперь редко встречаемся с рассказами Даля. Но рядом с «Толковым словарем», рядом с «Пословицами» стоит собрание его сочинений.

Откроем переплет, пойдем с Далем по его России. Неторопливый поводырь, он подчеркнуто спокоен. Глаза не вспыхнут гневом. Страстный крик не вырвется из груди. Негромкий голос. Привычная всезнающая усмешка. Не горячится, не волнуется. Не тормошит, не тревожит других. Видавший виды человек нанизывает на нить повествования меткие и точные свои наблюдения. Видал человек немало. Нить длинна. Наблюдений множество.

Белинский, когда хвалил Даля, обязательно отмечал его наблюдательность, опытность или, как Белинский любил говорить, бывалость. Он почти всегда прибавлял к имени Даля словцо «бывалый»: бывалый Даль.

Читаем у Белинского о Дале: «…Он на Руси человек бывалый; воспоминания и рассказы его относятся и к западу и к востоку, и к северу и к югу, и к границам и к центру России; изо всех наших писателей, не исключая и Гоголя, он особенное внимание обращает на простой народ, и видно, что он долго и с участием изучал его, знает его быт до малейших подробностей…»