Собирал человек слова…

Далю вернули за непригодностью тридцать тысяч пословиц; когда он предложил для академического словаря свои запасы слов, от них отказались; но прислали ему из Петербурга бронзовую медаль на ленте в память Крымской войны — за то, что щипал корпию.

Но он щипал корпию всего три часа в день. Потом утыкался в свои тетрадки, расставлял и объяснял слова, подклеивал новые «ремешки», пополнял сборник пословиц, который когда-нибудь напечатают.

Слава Даля была впереди.

Николай I умер (ходили слухи, будто отравился), новый царь подписал мир, все вроде бы пошло по-прежнему. Приезжали ревизии, требовали отчетов и делали замечания за беспорядки по бумажной части, а то, что Даль вытащил Ивана из арестантских рот и Василия спас от солдатчины, никого не интересовало.

И все-таки Даль чувствовал, что изменилось что-то. Какое-то движение стало замечаться вокруг, послышались молодые, смелые голоса. Словно пробуждение наступало после долгого зимнего сна. Повеяло в воздухе весенним ветром надежд.

Люди, жившие в те годы, говорили, что атмосфера была пронизана «политическим электричеством» — все ждали чего-то, куда-то готовились идти. «Точно у каждого свалился с груди пудовый камень, — писал соратник Чернышевского, публицист Шелгунов, — куда-то потянулись вверх, вширь, захотелось летать».

«Воля» — наверно, самое распространенное в то время слово. Многие верили, что освобождение близко и возможно, — освобождение всей страны и каждого человека. Звали к борьбе, готовились бороться.

Царь Александр II признал, что лучше отменить рабство сверху, нежели снизу его отменят сами рабы. А рабы подымались: в двадцати шести губерниях бунтовали крестьяне.

Чиновники докладывали Далю, что мужики ходят злые, грозят: «Ужо будет воля!..» Даль опасался кровавого бунта. Он уговаривал чиновников: «Не надо подавать повода для возмущения. Служите по совести, старайтесь делать добро». Сам он служил честно, старался быть справедливым, помогал крестьянам. Он думал, что вот если бы все так служили, можно было бы тихо, без потрясений, многое переменить. Но все так не служили, а от того, что Даль служил и еще кто-то, ничего не менялось.

Теперь мало было поссориться с губернатором из-за того, что незаконно притесняют Ивана да Василия, теперь надо было знать, что станешь делать, когда Иван да Василий схватятся за вилы, за топоры.

Невидимые баррикады, которые разграничивают общество, строились теперь на новых рубежах. Надо было точно найти свое место, знать, с кем ты.

А Даль думал, что он сам по себе, как Колобок из сказки. Что можно ссориться с губернатором, заступаясь за крестьян, и принимать меры, удерживая крестьян от возмущения. Но сказка про Колобка кончается смешно и печально. Даль ни от кого не ушел, а главное — никуда не пришел. Людям летать хотелось, а Даль топтался на месте.

Вот так он встрял в журнальный разговор о грамотности. Тогда много общественных вопросов обсуждалось в печати. Даль хотел написать о том, что мало обучить народ грамоте, надо принести ему просвещение, изменить его жизнь — грамотный человек стремится больше знать, лучше жить. Но Даль не знал, как при существующем порядке вещей тихо, без потрясений, сделать народ просвещенным. Предложить он ничего не мог, острые углы объезжал так плавно, что и не понять, куда поворачивает. Путь же потрясений, который предлагали Чернышевский и Добролюбов, Даль не признавал. В конечном счете получилось, будто он считает, что рано учить народ грамоте. Люди, которых Даль ценил, стали с ним спорить и осуждать его, а люди, которых он терпеть не мог, принялись его хвалить. Даль решил оправдаться, показать, как люди грамотные, но не просвещенные употребляют свою грамотность не на благо народу, а во зло. Но у него получилось, что грамотный мужик работать не станет: перо-де легче сохи. Как, ничего не ломая, сделать неграмотного мужика образованным, Даль, понятно, опять-таки не мог сказать. В итоге Даль, готовившийся подарить своему народу словарь, равного которому нигде не было, приобрел недобрую славу врага народного образования. Добролюбов так и написал о Дале: «Упорный враг крестьянской грамотности».

Даль объяснял знакомым, что вышло недоразумение, что он хотел как лучше.

Декабрист Пущин, старый друг Пушкина, возвращенный из тридцатилетней ссылки и попавший в Нижний Новгород, укорял Даля:

— Меня ваша статья неприятно поразила. Буду с вами ратоборствовать до последнего. Если не могли по некоторым обстоятельствам написать, как хотели и как следовало, то лучше было вовсе не писать.

Добролюбов при личном свидании сказал:

— Что написано пером, того не вырубишь топором. Вам ли этого не знать! Я, Владимир Иванович, не верю, что можно быть для всех хорошим. Нужно выбирать.

Даль расстроился:

— Один говорит: «ты пьян», другой говорит: «ты пьян», а коли третий скажет «ты пьян» — ступай и ложись.