Собирал человек слова…

Крестьяне говорили про Даля, что он не иначе в деревне взрос на печи, — не верили, что он и не живал никогда в деревне, разве только проездом. Говорили: его превосходительство до всякого крестьянского дела «доточный». То есть сведущий и опытный в крестьянском деле человек. Знает, как борону починить, где лучше мельницу поставить, придумывает устройства разные, чтобы сподручнее было работать. Объясняет, как надежнее сено укладывать, как ровнее забор поставить, как топить печь без угара. Мужики и бабы смеялись: а говорит, не деревенский.

От медицины Даль тоже никак не мог убежать: врачей не было, а болезни знай себе глодали деревни. К управляющему удельной конторой шли лечиться. Даль накладывал повязки, рвал зубы, вскрывал нарывы, иногда даже серьезно оперировал. Он приходил в темную, душную избу, чтобы дать лекарство ребенку, бредившему от жара, или мужику, измученному лихорадкой. Он был врач, он не мог видеть больного и не помогать ему. Да вот беда, немногим был он в силах помочь. Тяжкий труд, нищета, голод, холод — от этого у него лекарств не было.

Бабы просили:

— Я-то что! Не дай погибнуть, благодетель, — коровенку вылечи.

Даль начитался ветеринарных справочников: толок в аптекарской ступе порошки, разводил в больших бутылях. В деревнях ходил по хлевам, по конюшням. Мужик, заглянув ему через плечо, толковал соседу:

— Видал, как с жеребенком-то управляется? А говорит — не деревенский.

Далю казалось иногда, что он и вправду деревенский.

Во время дальних служебных поездок просыпался на рассвете в случайной придорожной избе. Не открывая глаз, чувствовал, как сквозь узкую щель окна пробирается в избу утреннее солнце. Медлил, пригревшись под тулупом на лавке. Спросонья верил в чудо: сейчас откроет глаза, — а над ним покачиваются забавные уродцы — картофелины, и деревянные дед с бабой стоят во дворе, и смешной старичок с прялочки заскрипит, защелкает, станет сказки сказывать.

Так и жила в Дале та изба, некогда увиденная. Полно, была ли? Может, пригрезилась в коротком и неверном дорожном сне? Почему не встречал ее больше на бесконечных путях-дорогах? Почему пробуждение не приносит чуда?

Даль открывает глаза. Видит закопченный потолок. Слышит, как тупо стукает о миску деревянная ложка. Хозяин, согнувшись, сидит за столом — ест тюрю. Сидит босой, прячет под скамью желтые, с длинными пальцами ноги. Миска глиняная, рыжая, с отбитым краем. Картошка не уродилась: в поле бабы и ребятишки окоченевшими пальцами выкапывают из холодной, липкой грязи мелкие клубеньки. Деда с бабой нет, и сказок никто не сказывает. Только хозяйка тянет что-то унылое, укачивая дитя, а что — не понять. И старик — не деревянный, всамделишный, — лохматый и закопченный, все кашляет, кашляет за печкой; старуха померла летом.

Однажды на дороге встретил Даль огромный обоз: какой-то барин возвращался из Петербурга в заволжское поместье. В крытой повозке везли попугаев. На остановке, чтобы не померзли птицы, возчики бегом перенесли клетки в ближнюю избу. Зеленые и красные птицы покачивались в начищенных медных кольцах, вдруг выкрикивали непонятные слова, резко и зло. В доме и в сенях народу набилось битком. Разноцветные крикливые птицы казались чудом.

Даль выбрался на крыльцо. Ему было грустно. Завтра проснется, откроет глаза — вместо веселых картофелин увидит сонных попугаев, похожих на красные и зеленые тряпки. Столько дорог и столько чудес на дорогах, но Даль не встречает желанного чуда. Ужели пригрезилось?

Видел во сне кисель, так ложки не было; положил ложку за пазуху — киселя не видал.

С КЕМ ТЫ?

На каменистом четырехугольнике Крымского полуострова шла война, героическая и несчастная. Взоры всех русских были прикованы к Севастополю.

Даль три часа в день отвел на щипание корпии. Всей семьей садились вокруг стола, теребили ветошки. Семья была большая: жена и четыре дочери — Юлия, Мария, Ольга, Екатерина. Первенец, сын Лев, жил в Петербурге, посещал Академию художеств. Даль звал сына «Арслан», что также означает «лев», только по-башкирски. Знакомые, недоумевая, переделали имя на русский лад — «Еруслан».

Когда началась война, Лев бросил живопись, отправился добровольцем в Крым. Даль сам хлопотал о зачислении сына в стрелковый полк — даже министру писал прошение (потом, тотчас после войны, стал требовать, чтобы Лев ушел из армии: благородно быть воином, но незачем шаркать ногами на полковых балах).

Сражались в Севастополе старые друзья — Нахимов, Пирогов. Они стали славой Севастополя. Во всяком уголке России их имена повторяли с благоговением. Про Даля почти забыли. Печатался он мало. Сборник пословиц читали только знакомые да цензоры. Чиновники качали головами: «Это какой Даль? Тот, что где-то в губернии управляющим удельной конторы? А прежде-то — графа Льва Алексеича правая рука! Да-а, не сумел, не сумел…» На тихой улице в Нижнем (полторы тысячи верст севернее Севастополя) щипал корпию Владимир Иванович Даль, бывший черноморский моряк и военный врач, который умел к тому же наводить мосты под огнем противника.