Собирал человек слова…

— Как же, как же, — заговорил Даль. — Но их ведь вернули из ссылки. Пущин приезжал ко мне в Нижний. Мы говорили о тебе. И сюртук я ему показывал — выползину. И дырочку от пули.

Пушкин медленно расправил в ладонях полу сюртука и показал Далю. Материя была цела. Дырочки не было. Засмеялся.

— Я из этой выползины долго еще не выползу…

Сел напротив. При свече он был смугло-желт, волосы казались темнее, лишь глаза сияли — как ключевые озера. Пушкин спросил:

— Ты какими судьбами? Тут же карантины кругом. Я на днях собрался на тот берег Азанки, перевозчикам рубль давал — не поехали.

Даль сказал:

— Я по делам службы. Из Нижнего.

Пушкин сверкнул полоской зубов:

— Служба, служба! Верблюд, навьюченный словами, в турецком плену службы. Помнишь, ты про верблюда рассказывал? Ты на него похож.

Даль сказал:

— Нет, нет, не думай, я свои запасы разбираю. Вот сборник пословиц составил. С лишком тридцать тысяч. И слова до буквы «3» разобрал.

Пушкин стал считать, быстро загибая пальцы:

— Аз, буки, веди, глаголь, добро, есть, живете, земля. Восемь букв разобрал. А всех до ижицы тридцать пять. Однако выйдешь ли из плена живым?

Даль сказал:

— Из хивинского плена убегали. Пан или пропал.

Пушкин постучал себя в грудь длинным пальцем:

— Я, брат, тоже побег замышлял. Хотел новое Болдино. Не смог. Где ж тебе! Нет, не убежишь!.. — Пушкин привстал, заслоняя свет, перегнулся через стол: — А жаль! Служить, так не писать!

Даль затвердил:

— Убегу, убегу…

Пушкин вдруг опустился грудью на стол, закрыл глаза, проговорил жалобно:

— Холодно…

Взял свечу, накапал золотистого воску в ладонь, начал быстро растирать виски.

Даль крикнул последний раз:

— У-бе-гу!

— Холодно, холодно, ваше превосходительство!

…Приказчик стоял перед Далем, склонившись.

— Заснули, ваше превосходительство, — говорил почтительно. — Может, прикажете насчет ночлега распорядиться?

— Нет, нет, я еду, — отвечал Даль, подымаясь с кресла и направляясь к двери. — Вели подавать.

Недалеко от дома стоял вековой вяз, такой могучий, что казалось, он и поддерживает это тяжелое темное небо. Дождь тихо шуршал, сыпал копейки в темный пруд.

Прошлась дрема по сенюшкам, а до нас не дошла.

РАБОТАТЬ, ТАК НЕ СЛУЖИТЬ

Последние годы в Нижнем Даль все жаловался, что стал совсем стариком. Он мог сутками колесить по скверным дорогам, ночевать в угарной избе на жесткой лавке, мог день-деньской бродить в шумной ярмарочной толпе. Друзья находили, что после сидячей петербургской жизни Даль поздоровел, окреп в Нижнем. А сам он все жаловался: хил, немощен, дряхл. Это он хитрил — готовился уйти со службы.

После обеда он по-прежнему возился со своими записями, столярничал, принимал гостей. Гости приходили разные и бывали почти каждый вечер. Дом Даля, на углу Большой Печерки и Мартыновской, считался «самым интеллигентным» в городе. По словам современника, «все, что было посерьезнее и пообразованнее», собиралось к Далю. Хозяин, странно одетый, в каком-то старом халате, в теплых валяных сапогах с отрезанными голенищами, радушно встречал гостей, угощал их интересным рассказом, ученой беседой (с врачами говорил по-латыни), новой повестушкой — то зарисовкой из народного быта, то объяснением какого-нибудь обычая или приметы.

Даль любил играть в шахматы, даже соревнования устраивал на четырех досках. Когда выигрывал, потирав ладони: «Это у меня счастливые фигуры, сам выточил на станке».