Собирание русских земель Москвой

По отношению к Великороссии как удельных, так и московских времен, собственно, нельзя говорить о «церковном» землевладении. «Землевладельческий быт нашей церкви сложился не по канонической догме, а по национальному типу вотчинного права» (А.С. Павлов). Вотчины принадлежали отдельным церковным учреждениям – митрополии, епископским кафедрам, монастырям, церквям, которые в лице своих начальных властей и были полноправными вотчинниками. Крупные владения митрополичьей кафедры стояли особой, замкнутой в себе, сложной единицей в составе великорусского землевладения, наряду с другими. Духовные владельцы святительских и монастырских вотчин имели свои отдельные титулы владения и грамоты и стояли в прямых, непосредственных отношениях к светской власти, помимо митрополита, как крупные землевладельцы-вотчинники. Так получилось, если можно так выразиться, социальное тождество землевладения церковных учреждений с боярским, которое вело к существенным последствиям, правовым и политическим. С одной стороны, канонические постановления об имуществах церкви оказывались принципиально и практически неприложимыми к такому землевладению. А с другой, «государевы богомольцы» сближались по положению своему с боярами и вольными слугами великокняжеского двора, к которому они и тянулись за опорой и покровительством. В период дробления власти по местным великим княжениям епископы и игумены сплошь и рядом втянуты своими интересами и отношениями в местные общественно-политические связи, а тем самым в оппозицию великорусскому великокняжескому центру и митрополии, поскольку она являлась солидарной с великокняжеской властью. Их вотчины являлись, наравне со светскими боярщинами, «институтом не только землевладения, но и управления» – «одним из основных учреждений государственного устройства» всякой сколько-нибудь значительной политической единицы русского Средневековья (Н.П. Павлов-Сильванский). Права правительственного, по-нашему сказать, характера органическая черта и духовного и светского землевладения тех веков. А еще в 1857 году К.А. Неволин569 заметил особую роль, какую сыграла в развитии княжеской власти практика выдачи князьями жалованных грамот на укрепление и определение этих прав и самого владения крупных землевладельцев. Эти грамоты не создавали нового права, а только подтверждали тот порядок вещей, который ранее существовал «сам собою и по общему правилу»; «иммунитетные права, – так выразил ту же мысль Н.П. Павлов-Сильванский, – проистекают не из отдельных княжеских пожалований, а из общего обычного права». Заметил Неволин и то, чтó в получении жалованных грамот составляло неминуемую опасность для правового положения крупного землевладения. «С утвердившейся, – писал он, – и распространившейся княжеской властью такой порядок не мог быть совместен. Но он не мог быть вдруг уничтожен. Переход к уничтожению его составляют несудимые грамоты. То, что прежде принадлежало вотчиннику в силу вотчинного права, то было теперь знатнейшим вотчинникам обеспечиваемо жалованными грамотами как особенное преимущество». Получение жалованных грамот не только утверждало за духовными и светскими «грамотчиками» определенные права и преимущества, но и ставило эти права в такую зависимость от княжого властного пожалования, которая постепенно преобразовала вотчинное право крупных землевладельцев в право не самостоятельное, а производное от верховной воли государя, князя великого. На зависимости вотчинного права от своего пожалования великие князья построили свою регламентацию этого права сперва в порядке пересмотра жалованных грамот при их возобновлении, а затем и общим указным порядком. Тенденция эта получила полную силу, когда московский великий князь вырос в вотчинного государя всей Великороссии и, с одной стороны, стал признавать силу только за грамотами «самих князей великих», а не «поместных», а с другой – потянулся к самодержавному распоряжению всеми силами и средствами страны, начав трудное и сложное дело их организации на служение потребностям его разросшегося «государева дела». Значение жалованных грамот как основного источника и доказательства землевладельческого права давало опору для отрицания его самостоятельной, связывающей державную власть силы. А такое понимание отношений шло навстречу общему стремлению великокняжеской власти высвободиться из пут исконной обычно правовой старины к полному, ничем не ограниченному самодержавию. Летописные своды сохранили рассказ об одном эпизоде, который хорошо характеризует эту общую тенденцию Ивана III и те первые проявления протеста против нее, которыми ознаменована ранняя оппозиция боярства власти московских государей. Это рассказ о деле князя Ивана Оболенского-Лыка, великокняжеского наместника на Великих Луках570. В 1470 году, когда в. к. Иван свел Оболенского с наместничества, лучане били на него челом «о продаже и о обиде». Великий князь судил его с ними, и в чем они на боярине дотягались, он присужден к уплате и уплатил, но великий князь «иное и безсудно велел платить», причем летописец поясняет, что лучане, надеясь на великого князя, что он им потакает, увеличили иски – «где мало взял, а они о мнозе жалобу положили». Боярин этого не стерпел и отъехал от великого князя к его брату волоцкому князю Борису; князь Борис Васильевич на требование выдать Оболенского отвечает: «Кому до него дело, ино на него суд да исправа». Этот рассказ, который обычно цитируют как пример борьбы с правом отъезда, имеет иной и более существенный смысл. Ведь и протест князя Бориса против последовавшего затем потайного захвата боярина людьми великого князя: «А нынеча и зде силу чинить, кто отъедет от него, и тех безсудно емлет» — подчеркивает, что весь эпизод разыгрался в споре не о праве отъезда самого по себе, а о требовании, чтобы дело боярина было решено не бессудно, а по суду и по исправе. Рассказ ценен как первое, насколько знаю, проявление протеста против великокняжеской бессудной опалы за обычное решение дел судом великого князя «с бояры своими»; отъезд же тут только средство уйти от произвола и найти в другом князе защиту, обе эти опоры вольности боярской – право отъезда и многокняжие – пали с объединением Великороссии под единодержавной властью московского государя. В. к. Иван, гневно карая за ропот и противодействие, хотя бы и пассивное, свел прежних вольных слуг к положению слуг «природных», «государевых холопов». А полное подчинение крупных землевладельцев вотчинной власти государя получало особо глубокий смысл, когда на первый план выдвинулись вопросы распоряжения земельным фондом как основным обеспечением всего строя Московского государства. Борьба Ивана III за земельный фонд приняла крутой характер при подчинении областей, бывших недавно самостоятельными. Их присоединение к составу его вотчинных владений ставило, как мы видели, ребром вопрос о силе и значении пожалований, данных прежними местными упраздняемыми властями прав, некогда обеспеченных их актами, т. е. колебало правовые устои местного быта и, во всяком случае, вело к возможности их пересмотра. Даже немногие отрывочные данные наших источников позволяют угадать широкие размеры и потрясающую интенсивность «пересмотра людей и земель» и практики «вывода», когда люди целыми гнездами снимались с насиженных корней и перебрасывались на новые места для «испомещения» их там по государственному пожалованию на государеву службу.