Соблазны несвободы. Интеллектуалы во времена испытаний

Если довести эти соображения до практического вывода, в поле нашего зрения окажутся два аспекта проблемы. Первый — это природа «справедливого устройства» в понимании Канта, то есть природа либерального порядка. Используя современную терминологию, можно сказать, что либеральный порядок имеет два стержня: господство права и политическую демократию. Некоторые склонны добавлять третий: законы рыночной экономики. В таком устройстве общества и состоит справедливость, если понимать свободу так, как ее рассматриваем мы. По отношению к искривленной тесине человеческой природы либеральный порядок справедлив. Это не просто игра слов[112], но указание на ту добродетель понимания правильного устройства общества, о которой мы говорили в начале нашего рассуждения. Она служит защитой от искушений и соблазнов несвободы.

Второй аспект предполагает следующий шаг в этом рассуждении и, строго говоря, уже не имеет ничего общего с добродетелью справедливости. Фрагмент Гераклита, утверждающий, что отец всех вещей — раздор, даже война, зачастую понимают неверно как гоббсовскую угрозу войны всех против всех. Что касается войны, у этого недоразумения есть основания: война действительно обнаруживает крушение всякого порядка. При либеральном порядке, однако, раздор — вообще конфликт — не просто гасится: он превращается из разрушительной силы в силу продуктивную, творческую. Кант это знал. Для него конфликт, который удалось погасить, — источник прогресса. «Вся культура и искусство, украшающие человечество, самое лучшее общественное устройство — все это плоды необщительности, которая в силу собственной природы сама заставляет дисциплинировать себя и тем самым посредством вынужденного искусства полностью развить природные задатки»[113]. Раздор, который погасили, — источник чего-то нового, а из необходимости искать новое, подвергать его испытанию, на какое-то время признавать благом, затем улучшать или заменять другим вырастает реальная надежда людей, стремящихся расширять свои жизненные возможности внутри горизонта неопределенности.

9. Рассудительность неравнодушных наблюдателей

Впредставлении древних справедливость была высшей добродетелью. Считалось, что она некоторым образом включает в себя все остальные. Поэтому она требовала более абстрактного, можно сказать, философского определения. Рассудительность (temperantia), напротив, связана с самой гущей жизни. Она характеризует то, как люди ведут себя в мире. Поскольку здесь мы понимаем рассудительность как неравнодушное наблюдение (engagiertes Beobachten), нужно отметить, что такой наблюдатель испытывает большое, часто почти невыносимое напряжение. Умеренность, которая от него требуется, предполагает обуздание силы, необузданной по своей природе. Эта умеренность — внутреннее неравнодушие человека, который, однако, сторонится действия и ищет самореализации в наблюдении, хотя наблюдение в принципе не может дать то, чего он хочет.

«Неравнодушный наблюдатель» (Le Spectateur Engagé)[114] — название сборника, составленного из записей продолжительных бесед, которые вели с Раймоном Ароном два молодых интеллектуала левой ориентации — Жан-Луи Миссика и Доминик Вольтон. Арон сам определил себя как неравнодушного наблюдателя. На вопрос о том, был ли он первопроходцем, занимая по отношению к событиям определенную позицию и в то же время их анализируя, Арон ответил утвердительно, а затем обстоятельно пояснил этот ответ, начав с упоминания о своей работе ассистентом в Кельнском университете в 1932 г. Именно тогда он выбрал свой будущий «интеллектуальный маршрут»:

Я решил быть «неравнодушным наблюдателем». Я хотел наблюдать историю, вершащуюся на моих глазах, стараться сохранять по отношению к этой истории максимальную объективность и в то же время не дистанцироваться от нее полностью, оставаясь неравнодушным. Я хотел сочетать позицию участника действия и позицию наблюдателя[115].

Ярлык прилип к Арону. Роберт Колхаун, биограф философа, так и назвал последнюю главу его жизнеописания — The Commited Observer, — но мало что добавил к определению, которое дал себе сам Арон. «Это соединение позиций — аналитика, комментатора и участника действия, — со всеми вытекающими отсюда „трудностями, противоречиями и моментами величия“, „привлекло и очаровало“ Миссика и Волтона».