Соблазны несвободы. Интеллектуалы во времена испытаний

Это важный момент рассуждений Поппера, означающий, что в распределении разума среди людей нет заведомой неравномерности. Интеллект люди могут иметь более или менее сильный, но расположенностью к разумному поведению обладают, вообще говоря, все. Она не так далека от того, что в англосаксонской философии и в обиходном языке называется здравым смыслом, common sense. Поэтому можно говорить о «рациональном единстве человечества». Отсюда, согласно Попперу, следует вывод: «авторитаризм и рационализм непримиримы, поскольку основу рациональной деятельности составляет процесс аргументации, предполагающий взаимную критику, а также искусство прислушиваться к критике».

Вроде бы все гладко. Но Поппер тут же ставит вопрос: почему этот род рационализма нужно предпочитать любым формам иррационализма? Он не оставляет сомнения (если таковое в принципе может возникнуть) в том, что сам стоит «всецело на стороне рационализма». Но вынужден честно признать, что для его предпочтения не существует никакого неопровержимого рационального основания. Убежденность, отличающая рационалистов, в конечном счете иррациональна: ее можно назвать «верой в разум». В нашей воле избрать подобную «критическую форму рационализма, которая искренне признается, что ее источником является иррациональное решение», — это наш выбор, наше «моральное решение»[127]. Тот, кто этот выбор сделал, может приводить аргументы, объясняющие и подкрепляющие его позицию, но их в строгом смысле слова нельзя считать неопровержимыми. Правда, рассуждает Поппер, иррационализм с большой вероятностью оборачивается насилием и жестоким принуждением, поскольку не терпит инакомыслия, неизбежного в мире противоречий. Кроме того, иррационализм допускает неравенство, разделение человечества на друзей и врагов, а значит, нетерпимость и злоупотребления властью. Рационализму же близок внепартийный, терпимый, ответственный подход. Поппер, выбирая осторожные выражения, говорит о «тесной связи» — и только — «рационализма и гуманизма». Но все же более тесной, чем «соответствующая привязанность иррационализма к антиэгалитаризму и антигуманизму»[128]. Нужно принять моральное решение. Поппер делает выбор в пользу разума.

Остаются два вопроса, особенно трудные для обсуждаемой нами этики свободы. Первый — вопрос о религии или, точнее, об отношении к религиозной вере людей, сделавших выбор в пользу разума. Глядя на трех героев нашего повествования, мы видим, что тема религии вызывает у них некоторое смущение[129]. Все они высказываются по этому поводу редко и неохотно. Можно, используя слова Макса Вебера, сказать, что все трое «в религиозном отношении абсолютно немузыкальны». Но эта особенность проявляется специфическим и, пожалуй, неожиданным образом. Поппер вполне конструктивно обсуждает практические вопросы ассимиляции еврея в христианском окружении, но саму проблему веры обходит стороной. Спиноза, говорит он в своей автобиографии, «на всю жизнь привил мне нелюбовь к теоретизированию о Боге». В скобках он добавляет: «Теология, как я и сейчас полагаю, происходит от недостатка веры»[130]. Иными словами, религиозная вера для него — нечто частное, личное, то, что находится вне любой рациональной аргументации, что выпадает из мира разума, о чем не нужно говорить.

У Раймона Арона и Исайи Берлина аналогичная позиция выражена еще яснее. В своей обширной автобиографии Арон часто говорит об «Идее Разума», но религиозная вера там упоминается очень редко. «В некотором роде я остался человеком эпохи Просвещения», — пишет он в эпилоге этой книги. «Разумеется, я не перечеркиваю одним-единственным словом „суеверие“ догматы Церкви. Я часто симпатизирую католикам, которые верны своим религиозным убеждениям и при этом проявляют полнейшую свободу мысли в любой светской области»[131]. Иначе говоря, религия, пока она не вмешивается в мирские дела, оставаясь чем-то трансцендентным, приемлема. Но лишь в других людях: Арон может относиться к религии терпимо, даже уважительно, однако сам в ней не нуждается.

Схожий подход Исайи Берлина представлен еще более четко. Берлин уважает религиозные чувства, особенно традицию иудаизма, «поскольку ее учение обращается к людям поверх границ их разума». (Эта формулировка принадлежит Майклу Игнатьеву; кстати, она, как у Арона, приведена лишь в эпилоге его книги.) Религия, пишет сам Берлин, «питается не той моралью, какую из нее выводят», она скорее «трансцендентна, надмирна, упорядочивает вещи, которые представляются людям ужасными». Берлин ходил в синагогу, в основном при жизни матери, но никогда не посещал реформистские синагоги, так как был твердо убежден, что «если уж он должен следовать религиозной практике, то нужно делать это по возможности подлинным, традиционным образом, близким к вере старины».