Соблазны несвободы. Интеллектуалы во времена испытаний

Исайя Берлин, пишет его биограф, «был скептиком, а не еретиком». Он разделял попперовскую веру в разум, но так же, как Поппер и Арон, был убежден, что разум объемлет не все. Происходящее за пределами мира, подвластного разуму, от разума полностью ускользает — это то, что принадлежит к области допустимого иррационализма. Идея важная, поскольку в ней заключен подступ к ответу на еще один трудный вопрос, который задают рационалистам, — о человеческих эмоциях. Мы цитировали выше попперовское определение разума через «отчетливое мышление и опыт». На деле у Поппера это определение дополнено: «…обращаясь скорее к разуму, то есть к отчетливому мышлению и опыту, чем к эмоциям и страстям»[132]. Эта формула появляется у Поппера не раз. «Иррационализм настаивает на том, что не столько разум, сколько чувства и страсти являются основной движущей силой человеческих действий»[133]. Означает ли это, что мы должны выбирать между двумя видами веры: верой в разум и верой в «чувства и страсти»?

За этим вопросом кроется критика рационализма, к которой следует относиться серьезно. В наиболее простой формулировке эта критика гласит, что разум холоден, а страсть горяча. Более того, разум в основном скользит по поверхности, тогда как страсть проникает в глубину. Люди, безусловно, могут действовать на основе холодных соображений разума, но очень часто ими движут пылкие страсти. Даже самая высокая мера разума не способна обуздать страсть. В обычной жизни обычных людей (приведем свидетельство Канта, в данном случае не внушающее никаких подозрений) «завистливо соперничающее тщеславие, ненасытная жажда обладать и господствовать»[134] оказываются сильнее, чем любые доводы разума. Вера в разум, таким образом, страдает принципиальным изъяном — вопреки тому, что революция просветителей объявила Raison верховным божеством.

Подобные возражения не назовешь бессильными. Кроме того, они направлены не только против разума, но и против институций, созданных под его эгидой. Наука холодна — пусть многие и занимаются ею самоотверженно, даже фанатично. Холодна и демократия — недаром так часто задают вопрос, нужно ли ради демократии умирать солдатам, защищающим ее на войне. Холодна рыночная экономика — во всяком случае, мобилизовать тех, кто восхищен потенциалом рыночной экономики, намного труднее, чем тех, кто возмущен ее эксцессами и диспропорциями. Мы сталкиваемся здесь с одним из фундаментальных изъянов либерального порядка: этот порядок, можно сказать, по определению — дело головы, а не сердца.

Но тема на этом не закрыта[135]. В «Похвале Глупости» Эразм Роттердамский вкладывает в уста своей говорящей куклы Стультиции очень важное соображение. Страсти просто-напросто не слушают разум, отметая его доводы. Тот, однако, не позволяет себе замолчать. Он «вопит до хрипоты, провозглашая правила <…> и добродетели»[136]. Такой крик — Альберт Хиршман[137] называет его «голосом» — это оружие разума, применяемое им настойчиво, упорно, а потому в итоге оружие мощное. Всякий раз, когда поле публичных дискуссий рискует оказаться во власти иррациональных страстей, люди, верующие в разум, обязаны возвышать голос.

Кроме того, может, по-видимому, существовать что-то вроде страсти разума. В своей речи «Политика как призвание и профессия» Макс Вебер, вводя триаду добродетелей, которые он называет «страстью, чувством ответственности, глазомером», дает первой из них удивительное определение:

Страсть — в смысле ориентации на существо дела (Sachlichkeit): страстной самоотдачи «делу», тому богу или демону, который этим делом повелевает[138].

«Ориентация на существо дела как страсть» и «дела, которыми повелевает бог или демон», — слова, вызывающие самые разные вопросы, но эти вопросы не имеют отношения к тому, о чем говорим мы. Нужно учесть также, что речь Вебера посвящена политике, а политика — это не наблюдение, каким бы неравнодушным оно ни было. Но вопрос Вебера, «как можно втиснуть в одну и ту же душу и жаркую страсть, и холодный глазомер», все-таки актуален. Особенно же актуален (поскольку «политика „делается“ головой, а не какими-нибудь другими частями тела или души») веберовский ответ, гласящий, что «подлинное человеческое деяние… рождено и вскормлено только страстью». Верен ли этот ответ и по отношению к тем, кто следует добродетелям свободы? Страсть разума, безусловно, — тихая страсть. Даже когда он кричит, этот крик может заглушаться всеобщим шумом. И все же страстное желание следовать добродетелям, защищающим от несвободы, никогда не исчезает.

Впрочем, отношения между разумом и страстью — признаемся честно — далеко не просты. Процитируем критический отзыв Поппера о Дэвиде Юме. Он приписывает Юму утверждение, будто «разум служит рабом аффектов; и он должен быть им и остается им».