Соблазны несвободы. Интеллектуалы во времена испытаний

Ремарка Колхауна не проясняет самой идеи. Можно ли вообще соединять в себе «участника действия» и «наблюдателя»? «Профессиональная политика» и «профессиональная наука»[116] — два рода деятельности, несовместимые в принципе, и не только для Макса Вебера. Вебер даже различал (не всех, однако, убедив) два вида этики: «этику убеждения» для науки и «этику ответственности» для политики. То, что vita activa и vita contemplativa[117] различны и плохо сочетаются друг с другом, казалось самоочевидным всем, от Аристотеля до Ханны Арендт. Кроме того, жизнь Арона показывает, что он был деятельным участником событий в лучшем случае очень недолго, когда входил в число советников Мальро[118].

И все же в этом понятии есть что-то, сближающее его с добродетелью. Как часто бывает, вещи, несовместимые теоретически, удается сочетать на практике. Такое сочетание, впрочем, дает глубоко проблематичные результаты. Арон вместе с Голо Манном[119] был 10 мая 1933 г. на Унтер-ден-Линден, где под руководством Геббельса сжигали нежелательные книги. Сцена, которую они наблюдали, казалась призрачной, поскольку варварская акция, пусть и сопровождаемая трескучей «декламацией», совершалась без толпы зрителей. «Этот пожар без публики вызывал у нас содрогание своим символическим значением и смешил убожеством театральной режиссуры»[120].

Смешил? Насколько нужно дистанцироваться от происходящего, чтобы такая реакция была оправданной? Драматические события последующих лет волновали и других неравнодушных наблюдателей. Особенно привлекала носителей этой добродетели гражданская война в Испании. Многие из них сначала хотели только наблюдать, но были втянуты в противоборство; другие, наоборот, приехали, чтобы сражаться, но из-за раскола в рядах республиканцев оказались скорее в роли наблюдателей. Мы еще будем говорить о Джордже Оруэлле. Можно вспомнить Ханну Арендт, явно принадлежащую к кругу тех интеллектуалов, о которых здесь идет речь. Мы уже цитировали этого немецко-американского философа, обсуждая мужество одиноких борцов за истину. Принимать жизнь с ее противоречиями Ханне Арендт, наверное, было несколько труднее.

В 1963 г. Арендт написала книгу «Эйхман в Иерусалиме». Ее тезис о «банальности зла» был, видимо, ложным; она не проводила различия между банальностью личности Адольфа Эйхмана и далеко не банальными злодеяниями, за которые он нес ответственность. (Позже она и сама это поняла, как сообщает Иоахим Фест, ссылаясь на слова Арендт о том, что она «не хотела представить „банальным“ ни массовое уничтожение, ни тем более зло как таковое».) Но скандал, вызванный книгой, объяснялся не этим, а тем, что Арендт написала слишком сухой отчет о процессе, который, по мнению многих, требовал гораздо большей вовлеченности. Арендт, со своей стороны, иронизировала над «армией тех более или менее „свободно парящих“ интеллектуалов, для которых фактические обстоятельства — лишь повод для абстрактных построений». Сама она намеревалась написать, за исключением эпилога, «простой отчет». На процессе Эйхмана она была только наблюдательницей, несмотря на глубоко неравнодушное отношение к обсуждаемым проблемам.

Но что в таких условиях означает неравнодушие? Прежде всего — внутреннее сопереживание предмету наблюдения. Нам еще встретятся интеллектуалы, воспаряющие над действительностью так высоко, что предмет, о котором они рассказывают, становится им чужд и безразличен. Это внимательные наблюдатели, но, взирая на мир с мраморных утесов[121], они избегают любой вовлеченности или растворяют ее в чисто эстетических суждениях. Неравнодушное наблюдение, напротив, опирается на внутреннее участие, которое по интенсивности не слабее участия прямого. Не случайно Ханна Арендт решила быть репортером на процессе Эйхмана, а Раймон Арон и Голо Манн отправились туда, где сжигали книги.

Но эта простая вовлеченность — еще не все. Неравнодушное наблюдение предполагает высокую ответственность перед истиной. В этом его отличие от обычной ангажированной литературы, желающей убеждать, проповедовать. В этом его отличие и от безоглядного действия, готового, если ситуация позволяет, отбрасывать во имя поставленной цели любые колебания и сомнения. Истина всегда от нас ускользает, однако стремление к ней и вера в ее уникальность определяют поведение не только чистых наблюдателей — например, ученых, — но и наблюдателей неравнодушных. Ни модные поветрия, ни собственные интересы не вынуждают их отклониться от истины. Можно сказать, что за этот принцип умер Раймон Арон. Он защищал в суде Бертрана де Жувенеля, обвиненного одним еврейским автором в профашистских симпатиях[122]. Садясь в машину, которая должна была везти его из суда в редакцию L’Express, Арон успел заметить: Je crois avoir dit l’essentiel («По-моему, главное я сказал»). Это были его последние слова.