Соблазны несвободы. Интеллектуалы во времена испытаний

Я готов согласиться, что без аффектов ничего величественного никогда не достигалось; и тем не менее я занимаю иную, отличную от Юма, позицию. По моему мнению, обуздание наших аффектов ограниченной разумностью, на которую мы, неразумные люди, способны, остается единственной надеждой человечества[139].

Здесь Поппер недооценивает Юма. Во второй книге «Трактата о человеческой природе», которая посвящена аффектам, Passions, Юм четко разграничивает страсти. В их число входят не только гордость и униженность, любовь и ненависть, злорадство и великодушие, но также (в качестве «прямых аффектов») радость и надежда, в первую же очередь — любознательность и любовь к истине[140]. Так Юм отвечает на вопрос, оставленный Поппером без ответа: откуда, собственно, разум черпает свою силу?

11. Предвестник либеральной этики: Эразм Роттердамский

Итак, мы перечислили качества, нужные для противостояния соблазнам несвободы: способность не отклоняться от избранного курса даже в тех случаях, когда остаешься в одиночестве; готовность жить в человеческом мире с его противоречиями и конфликтами; внутренняя дисциплина неравнодушного наблюдателя, который не позволяет себя политически ассимилировать; страстная преданность разуму как орудию познания и действия. Все это — добродетели, кардинальные добродетели свободы. Но можно ли считать тех, кто ими наделен, самыми симпатичными среди наших современников? Можно ли рекомендовать всем и каждому следовать этим добродетелям, чтобы сделать мир лучше?

Три носителя кардинальных добродетелей, которых мы до сих пор приводили в пример, были далеко не простыми людьми. У всех троих были адепты (правда, при отсутствии учеников), но были и антагонисты: они, может быть, не хватались за кочергу при виде наших героев, однако отзывались о них без особого восторга. Поппер, сам не склонный миндальничать с теми, кого критиковал, вскоре после появления своей книги был вынужден проглотить ехидную формулу, пущенную в оборот его (прежними) сторонниками: «Открытое общество с точки зрения одного из его врагов». Как всегда, в нападках были смешаны объективное и личное. Исайю Берлина с его концепцией «негативной свободы» левые (Чарльз Тейлор) объявили социально безответственным, более того — подголоском истеблишмента. Правые (Роджер Скрутон), со своей стороны, критиковали Берлина за то, что он не сумел защитить либеральные принципы от врагов свободы из левого лагеря и в целом показал себя очень поверхностным мыслителем. Точно так же подвергался атакам слева и справа Раймон Арон — но больше всего ему вменяли в вину то, что он «слишком бесстрастен», что он «рафинированный оппортунист, квелая рыбина».

Все трое сносили критику терпеливо; они действительно обладали мужеством одиноких борцов за истину. К этому типу интеллектуалов принадлежали, впрочем, не они одни; в дальнейшем нам встретятся и другие. Кроме того, эти поборники истины следовали древней традиции, насчитывавшей по меньшей мере пять веков. Из тени может наконец выйти таинственный посторонний, чье скрытое присутствие ощущалось уже на первых страницах этой книги, — Эразм Роттердамский. Эразм — предвестник этики свободы. Был ли он ее идеальным олицетворением? Его жизнь и деятельность как бы резюмируют наши соображения, изложенные выше. На примере Эразма мы видим сильные и слабые стороны людей, невосприимчивых к соблазнам эпохи, особенно же — к соблазнам несвободы[141].

Эразм был классическим публичным интеллектуалом. Он родился в 1469 г. (по другим данным, в 1467) в Роттердаме от связи известного священника и дочери врача, а следовательно, был во всех смыслах незаконным ребенком, лишенным нормальных привязанностей к семье, родине и жизненному окружению. Как пишет его биограф Йохан Хёйзинга, даже в отношении местного — голландского — языка Эразм рано почувствовал «отчужденность». «У Эразма, который по-латыни мог изъясняться так же хорошо, а то и лучше, чем на своем родном языке, не было ощущения, что чувствовать себя дома и выразить себя можно в конечном счете лишь среди соотечественников»[142]. Так или иначе, ему с детских лет были в равной мере знакомы и привилегии, и опыт неустойчивого существования маргинала. Монахи воспитали Эразма и придали огранку его таланту, сделавшему «бродячего студента» знаменитостью. В 1492 г. он был рукоположен в сан священника, однако сумел ускользнуть от дисциплины своего ордена (августинцев), ведя жизнь неутомимого мыслителя, критика, полемиста и, во все большей степени, советника влиятельных деятелей церкви и государства.