Соблазны несвободы. Интеллектуалы во времена испытаний

История приняла трагический оборот в связи с судьбой Ульриха фон Гуттена. В молодости Гуттен пылко почитал Эразма и заслужил с его стороны самые высокие похвалы. Этот «рыцарь без страха и упрека» был отчаянно смелым, буйным юнцом, прожигавшим жизнь. В 1522 г. смертельно больной Гуттен, которому было без малого 35 лет, пришел, рассчитывая на помощь, к дому Эразма и постучался в двери. Эразм, тоже больной и боявшийся не только телесной, но и духовной инфекции, его не впустил. Это видел весь Базель — а потом весь Базель узнал, что Гуттен с великим трудом добрался до Цюриха, к Цвингли. Швейцарский реформатор дал ему приют на острове Уфенау, где тот и умер.

Гуттену, однако, еще достало сил, чтобы написать гневное Expostulatio cum Erasmo[154], направленное против некогда чтимого наставника. «Твои сочинения вступят в противоборство друг с другом». Эразм, как часто в таких случаях бывает, отвечал сильными фразами и слабыми аргументами. Но в ответном послании (его Гуттен уже не прочитал) есть слова, характеризующие своеобразную позицию Эразма лучше, чем любые комментарии:

Во множестве книг и писем, на множестве диспутов я неизменно твердил, что не хочу вмешиваться в дела ни одной из сторон. Если Гуттен гневается на меня за то, что я не поддерживаю Лютера так, как он того желает, то я уже три года назад открыто заявил, что был и хочу остаться полностью непричастным к этой партии; я не только сам держусь вне ее, но призываю к тому же всех моих друзей. В этом смысле я буду непоколебим. Примкнуть к ним значило бы, как я понимаю, присягнуть всему, что Лютер писал, пишет или когда-либо напишет; на такое безоглядное самопожертвование способны, может быть, самые прекрасные люди, я же открыто заявил своим друзьям: если они могут любить меня только как безоговорочного лютеранина, пусть думают обо мне что хотят. Я люблю свободу, я не хочу и никогда не смогу служить какому-либо лагерю[155].

Потребность в независимости, отвечающей либеральному образу мыслей, — как и цену этой независимости — редко обозначали столь ясно. Без сомнения, Эразм сохранял готовность и, если требовалось, был в состоянии вести поиски истины в одиночку, следуя лишь своему внутреннему компасу. Он был в высшей степени одиноким интеллектуальным борцом. Не совсем понятно, насколько Эразм был способен принимать жизнь с ее противоречиями. Он с ними примирялся: не мог не видеть, что существуют несовместимые позиции, но не любил споров; он был, безусловно, миролюбивым человеком. Он часто повторял: «Я хочу быть собеседником, а не судьей, исследователем, а не основоположником», но при этом был рад и «учиться у каждого, кто предлагает что-то более правильное и достоверное»[156]. В этих словах уже выражает себя неравнодушный наблюдатель, каким Эразм, бесспорно, и был. В то же время им владела страсть разума; это была настоящая страсть, хотя он обычно скрывал ее от прямого взгляда окружающих под маской иронии.

Эразма часто называют гуманистом. Но прежде всего он был ранним представителем современного либерального образа мыслей. Поэтому он, со всеми его слабостями, и приведен нами в качестве образца. В чем причина устойчивого влияния Эразма Роттердамского? В том, что он сохранял трезвую голову в неспокойные времена. В манихейском мире он умел не брать ничью сторону, предпочитая мыслить здраво. Эта позиция снискала ему немало врагов и в то же время друзей. Некоторых она побуждала думать, что Эразм принадлежит к их лагерю, другие зачисляли его в противники. Его книги были внесены в индекс запрещенных изданий, но их продолжали печатать. Его имя ассоциировалось с ясностью, надежностью. Любому, кто хотел рассуждать об истине и, главное, о свободе, было нетрудно подтвердить свои мысли его словами. Следовало ли Эразму более решительно взять чью-то сторону? Конечно, он не был ни Мором, ни Лютером, ни святым, ни реформатором, но именно по этой причине стал предвестником либеральной этики.

12. Эразмийцы олицетворяют либеральный образ мыслей