Соблазны несвободы. Интеллектуалы во времена испытаний

В 1934 г. Ханна Арендт через Прагу и Женеву бежала из Германии в Париж, где оставалась даже после вступления в город немецких войск, — только в 1941 г., буквально в последнюю минуту, она и ее второй муж Генрих Блюхер[163] смогли уехать в Лиссабон и оттуда в Нью-Йорк. В Париже Арендт главным образом выполняла задания сионистских организаций[164]; эту деятельность она продолжала и в Нью-Йорке. Затем, после публикации книги «Истоки тоталитаризма», на первый план вышла творческая работа. Арендт становится заметной общественной фигурой, часто приглашаемым лектором; она регулярно преподает в Принстоне и нью-йоркской Новой школе социальных исследований[165]. Сразу после окончания войны она начинает ездить в Европу. Ханна Арендт всегда была европейкой и из-за любви к родному языку всегда оставалась немкой. К концу жизни (1975) она была знаменита по обе стороны Атлантики.

У Арендт не было недостатка в эразмийских чертах. Едва ли можно назвать интеллектуала, более мужественно защищавшего собственные взгляды от нападок оппонентов или прямых врагов. То, что человек должен и может мириться с существованием противоречий, для нее было простой реальностью жизни. А вот неравнодушное наблюдение давалось ей не так легко. Она была бы рада ограничиваться ролью наблюдателя, но не могла справиться с желанием примкнуть к одной из сторон. В большинстве случаев это не давало ощутимых результатов. У нее была странная склонность к оригинальным, но в конечном счете ложным идеям. В частности, друзья-сионисты не поддержали предложение Арендт обеспечить безопасность Палестины, включив ее в британское Содружество наций. Разочарованная, Арендт вернулась к наблюдению, анализу.

Тут, однако, она еще чаще оказывалась на странном пути, уводившем в сторону. Для Арендт были одинаково важны разум и страсть, но они не находили в ней примирения. В студенческие годы Хайдеггер пленил ее как раз тем, что в нем (так ей виделось) мысль и жизнь, разум и страсть были едины. На самом деле этого единства не было ни в Хайдеггере, ни в ней самой. И он, и она были подвержены всплескам эмоциональной энергии, заглушавшим рациональные соображения. В сочинениях Арендт можно найти немало подобных примеров. Так, в книге о тоталитаризме (постольку, поскольку в ней рассматривается именно проблема тоталитаризма, а не антисемитизма) она опирается на утверждение, что в основе этого политического феномена лежит «чрезвычайно атомизированное общество», для которого характерна «конкурентная структура и сопутствующее ей одиночество индивида»[166]. Между тем распад социальных связей, пусть и знакомый автору с юных лет по личному опыту, едва ли был характерен для немецкого общества «опоздавшей нации», увязшего в традиционных структурах. Книга Vita activa начинается не вполне корректными определениями, слабость которых — среди прочего и полное исключение vita contemplativa из анализа — отрицательно влияет на дальнейшую аргументацию. О логическом промахе, касающемся «банальности зла», в книге «Эйхман в Иерусалиме» мы уже говорили.

Ханна Арендт, женщина большого сердца и в то же время крайне живого ума, была одной из ключевых фигур интеллектуальной жизни предвоенного и послевоенного мира. Она не поддалась обоим главным соблазнам века, если не считать того, что питала неизгладимую любовь к человеку, испытавшему влияние нацистов, а за другого, который был коммунистом, вышла замуж. О ней говорили: «Никогда не было ясно, за что или против чего она выступает». Таким образом, она была эразмийцем с незначительными — а в каких-то отношениях, может быть, не столь незначительными — изъянами.

То же, хотя в совершенно ином смысле, можно сказать о Норберто Боббио[167]. Этот уроженец Турина также был философом — правда, в отличие от Ханны Арендт, он сделал совершенно нормальную (с небольшой оговоркой) профессорскую карьеру. Вообще по биографии Боббио не так легко судить о внутреннем драматизме его жизни в фашистской и, после войны, республиканской Италии. Он родился в 1909 г. и вырос при режиме Муссолини, изучал юриспруденцию и философию в родном Турине и, кроме того, в Марбурге. Что касается философии, ему, как и другим эразмийцам, открыл на нее глаза Гуссерль. Тем не менее Боббио интересовался не столько бытием, живой жизнью, сколько правом, чистой формой. Как философ права он находился под влиянием Кельзена[168]. Боббио высоко ценил ясность его формулировок, его сосредоточенность на вопросах судопроизводства (в частности, при демократии) и считал себя сторонником одного из направлений правового позитивизма. Три тома теории права, опубликованные Боббио в 1950-х, стали в Италии классическим учебным пособием.