Соблазны несвободы. Интеллектуалы во времена испытаний

Моя мать родилась как раз в 1902 г. В моей памяти до сих пор не стерлись ее рассказы о «брюквенной зиме», пережитой во время Первой мировой войны, о послевоенной инфляции, когда она в считаные минуты тратила свое секретарское жалованье, чтобы не дать ему вконец обесцениться. Еще лучше я запомнил истории о том, как в тревожном 1933 г. в окна нашего дома часто летели камни и как родители гадали, кто их швырял в этот раз: нацисты или коммунисты?

Мой отец, родившийся в 1901 г., политик, социал-демократ, был заметной публичной фигурой в своем родном Гамбурге, но он не был интеллектуалом. Правда, учеба в народной школе для рабочих пробудила в нем любовь к чтению; позже, став молодым журналистом, он ежедневно писал довольно объемные газетные статьи; но его руководящим жизненным принципом было неравнодушие, а не наблюдение. И в молодости он, видимо, отдавал предпочтение справедливости, а не свободе. Только когда свобода оказалась под угрозой, он понял, что без нее грош цена всему остальному. Он участвовал в сопротивлении: при нацистах это означало преследования, в конечном счете — лагерь и тюремное заключение. Он выступал за свободу: при коммунистах, в послевоенной Германии, это также означало преследования; угроза нависла над ним после того, как он отверг принудительное объединение социал-демократической партии с коммунистической[183].

Все это, естественно, не могло пройти для меня бесследно. В 15-летнем возрасте я узнал на собственном опыте, чем грозит ослушникам тоталитаризм[184]. В Берлине, где меня застал май 1945 г., я наблюдал начало холодной войны и понял, что свобода по-прежнему находится под угрозой, а значит — требует деятельной защиты. В то же время мне стало ясно, что деятельной свободе нужно учиться и что в этой учебе, как в любой другой, пробы часто неотделимы от ошибок[185].

14. Простительный грех приспособленчества

В начале 1930-х мир реального советского коммунизма (большевизма) оставался для европейских публичных интеллектуалов, как правило, чем-то очень далеким. Для некоторых он был предметом вдохновляющих фантазий или, в лучшем случае, местом для недолгой ознакомительной поездки, но не требовал каждодневного выбора позиции, не принуждал к самоопределению, изменяющему жизнь. Ситуация принципиально изменилась лишь спустя 15 лет, когда после Второй мировой войны коммунистические режимы завладели половиной Европы и начали угрожать остальной половине. Иначе было с фашизмом: в 1930 г. он стучался в двери. Уже в 1922 г. чернорубашечники Муссолини захватили власть в Италии. В Германии национал-социалисты целеустремленно продвигались по пути к власти, а 30 января 1933 г. прибрали ее к рукам по всей форме. То, что подобное может произойти и в других странах, было очевидной и повсеместной опасностью. Для интеллектуалов это означало, что, находясь за пределами Советского Союза, они могли со всей откровенностью высказываться о коммунизме, а там, где утвердился фашизм, были вынуждены приспосабливаться к новым реалиям. Прежде всего — в Германии и Италии. Тот, кто оставался в этих странах, должен был так или иначе строить отношения с правящим режимом.

По этой причине мы часто затрудняемся определить, были ли те, кто соблазнился фашизмом, его убежденными приверженцами или только оппортунистами. Конечно, с точки зрения либерала, коллаборационизм по убеждению — непростительный грех; но судить о попутчиках, желавших себя обезопасить, а иногда и просто физически уцелеть, более сложно. Это ясно иллюстрирует опыт Норберто Боббио[186]. Почти никто не сомневается, что Боббио не был фашистом. Уже в 23-летнем возрасте он примкнул в Турине к одной из групп движения «Справедливость и свобода»[187]. В 1936 г. она была разгромлена полицией и ее руководителей заключили в тюрьму, но Боббио повезло — его приговорили лишь к домашнему аресту. Неудивительно, что много лет спустя, в 1993 г., итальянские интеллектуалы, включая самого Боббио, испытали шок, когда на свет вышло обнаруженное в архиве письмо, которое туринский философ права давным-давно написал Муссолини.

Письмо датировано 8 июля 1935 г. В это время Боббио, 25-летний университетский преподаватель, подозреваемый в содействии антифашистам, понимал, что его жизненные планы находятся под угрозой. «Ваше превосходительство, — писал он дуче, — я с 1928 года, самого начала моей учебы, состою членом фашистской партии и фашистской университетской группы»; более того, «я вырос в патриотической и фашистской семье». Боббио уверял, что он вел в университете активную фашистскую работу: издавал студенческую газету, а также занимался организацией поездок и лекций, посвященных маршу на Рим. Учеба, писал Боббио, позволила «упрочить мои политические взгляды и углубить мои фашистские убеждения». Поэтому обвинение в антифашизме, продолжал он, ссылаясь в подтверждение своих слов на друзей в фашистском движении, «меня глубоко ранит и оскорбляет мое сознание фашиста».