Соблазны несвободы. Интеллектуалы во времена испытаний

Благодаря этому письму или, может быть, по другим причинам карьера Боббио не пострадала, причем его антифашистская деятельность стала, судя по всему, еще более активной. Но теперь, в 1993 г., его глубоко потрясла публикация забытого письма. «Диктатура разлагает души людей, — писал он. — Она вынуждает лицемерить, лгать и пресмыкаться». Боббио, правда, преувеличивал значение своего «свидетельства о причастности к фашизму», но, в сущности, не лгал. Ему нечем было себя оправдать.

Чтобы уберечь себя в условиях диктатуры, нужен сильный характер, душевное благородство и мужество, и надо признать, что в свое время, когда я писал письмо, у меня таких качеств не было. Это без колебаний подтверждает моя совесть, с которой я советовался не раз и не два.

Мнения общественности разделились. Многие призывали учитывать исторический контекст и положение молодых интеллектуалов, остававшихся в стране: даже если они «приватно» ненавидели режим и, более того, участвовали в нелегальной деятельности, «приходилось лукавить и вести себя так, чтобы не терять возможности заниматься собственным делом и дальше».

Было ли письмо Боббио (за ним последовало еще несколько объяснительных записок министру и, скорее всего, другие аналогичные заявления) простительным грехом? Я думаю, да. Никто в окружении Боббио не сомневался в его убеждениях. Своими высказываниями он никому не нанес ущерба. Он не затворился в келье внутренней эмиграции, но, напротив, стал воинствующим антифашистом. Его раскаяние после обнародования архивного документа было честным и неподдельным. Только святые могут первыми кинуть в него камень.

Письмо Норберто Боббио к дуче осталось единичным актом сознательного оппортунизма. Его либеральные и социально ориентированные убеждения, несовместимые с фашизмом, были общеизвестны. Кроме того, его приспособленчество не вышло из узких границ; он никогда, за вычетом этого эпизода, не поддерживал режим Муссолини, предпочитая последовательный поиск либеральных альтернатив. Среди эразмийцев Боббио бесспорно заслуживает самого близкого положения к высшей отметке на шкале совершенства. Более трудным представляется поучительный случай Теодора Эшенбурга[188] — немецкого политолога и публициста, из чьих автобиографических заметок хорошо видно, как давление нацистского государства вынуждало интеллектуалов приспосабливаться.

Эшенбург, родившийся в 1904 г. в любекской буржуазной семье, после 1945 г. стал видным публичным интеллектуалом, существенно влиявшим на настроения в Западной Германии. Многочисленные статьи в еженедельнике Die Zeit, другие выступления, книги и преподавание в Тюбингенском университете, где он занимал должность профессора «политических наук», принесли ему заслуженное именование «Praeceptor Germaniae»[189],[190]. Сверяя послевоенную действительность с конституцией, Эшенбург безжалостно отмечал промахи многих политиков. Его слово имело вес.

В семье Эшенбурга ганзейские буржуазные добродетели (его дед был бургомистром Любека) сочетались с лояльностью монархии (отец был морским офицером). Соблазн коммунизма его никогда не затрагивал. Диссертация Эшенбурга «Империя на распутье. Бассерман, Бюлов и партийный блок» привела его в окружение Густава Штреземана[191], где он добился первых политических успехов. Можно ли назвать это окружение демократическим? Во всяком случае, к национал-социализму там симпатий не питали. Эшенбург пишет, что в 1936 г. «даже в нашем кругу не могли полностью скрыть восхищение тактикой Гитлера», но это было его максимальным политическим сближением с нацистским режимом. Этот режим слишком далеко отстоял от идеала морального государства, каким его видел молодой политик.

Тем не менее второй том автобиографии Эшенбурга — настоящий учебник приспосабливания, если не откровенного попутничества. Сначала нацистов «не принимали всерьез», пишет он, но «именно по той причине, что новые власти почти не пользовались доверием, к ним старались приноровиться». Например, прикрывали картину «дегенеративного художника Макса Бекмана[192] занавеской и то отдергивали ее, то задвигали, в зависимости от политической ориентации приходивших гостей». В дискуссионном клубе Quiriten[193] довольно быстро «расстались с мыслью приглашать евреев». «Все шире распространялось мнение, что не нужно по каждому поводу выражать недовольство». Задним числом Эшенбург ставит вопрос, «не поторопились ли мы тогда выкинуть белый флаг», но отвечает на него скорее отрицательно.