Соблазны несвободы. Интеллектуалы во времена испытаний

Эшенбург, политик до мозга костей, после событий 1933 г. решил «избегать» политической деятельности и не позволял себе «отступать от этого решения все двенадцать лет существования Третьего рейха». Он стал юрисконсультом ассоциации немецких производителей пуговиц и застежек-молний и следовал хорошо продуманной стратегии выживания. Совсем без политики, однако, не обошлось. Когда в конце 1933 г. положение Эшенбурга оказалось под угрозой, он вступил в так называемую «охрану нового режима», то есть в СС. Поскольку времени для регулярного несения службы у него было мало, в конце осени 1934 г. он счел возможным просить о почетном увольнении, на что получил согласие. «Это был лишь эпизод, и не слишком похвальный, но он не очень сильно меня угнетает».

Как и Боббио, Эшенбург видел разлагающую силу диктатуры, особенно «ту смесь правды и лжи, которая в такие времена засасывает все и вся». Однако еще больше, чем Боббио, считал нужным приспосабливаться. «С политикой я уже распрощался. Теперь я прекратил и выступать в печати». «Я сделал моим девизом: не выделяться и тем более не провоцировать». «Все мы были противниками режима, но ради наших профессий и сохранения жизни нам приходилось ладить с властями и их функционерами».

За этим поведением всегда крылся страх перед гестапо, концлагерем и, может быть, чем-то более страшным, о чем Эшенбург, как многие другие, смутно догадывался, но не знал точно. Поэтому он вел себя все более осторожно. Когда на праздновании 50-летия издателя Эрнста Ровольта[194] кто-то начал произносить речь в стиле политического кабаре, подтрунивая над режимом, Эшенбург незаметно удалился и отправился домой. «Мне совсем не хотелось попасть в неприятное положение из-за какого-то концертного номера, содержавшего рискованные шутки». Шел 1943-й, четвертый год войны, когда Эшенбург встретился в доме своего берлинского соседа Карла Блессинга[195] с Людвигом Эрхардом[196]. На рубашке Эрхарда недоставало двух перламутровых пуговиц, и юрист пуговичных фабрикантов подарил их профессору экономики. В качестве встречного подарка Эшенбург получил записки, в которых Эрхард излагал свои соображения об экономической политике после — как он предполагал, проигранной — войны. Эшенбург читал документ до поздней ночи и ощутил «не столько восхищение, сколько страх». Он вернулся к Блессингу и разбудил крепко спавшего Эрхарда, чтобы вернуть записки и призвать его к осторожности. «Я не хотел держать их у себя ни одной лишней минуты». Эшенбург считал, что Эрхард, всюду таскавший мятую папку с экземплярами своих записок, рискует жизнью. «Эрхард ответил, что я мог бы сказать ему это утром и, вытеснив меня за дверь, заперся».

Кто в этой ситуации был эразмийцем? Эшенбургу всегда удавалось в нужный момент оказаться за пределами страны. 20 июля 1944 г. он находился по делам службы в Стокгольме. Непосредственно перед окончанием войны он должен был присутствовать на международном совещании производителей молний в Швейцарии и получил разрешение выехать. В поезде, шедшем в Линдау, напротив него сидел пожилой человек, преспокойно читавший книгу Стефана Цвейга. «Я дождался удобного момента и шепнул ему, что меньше всего хочу вмешиваться, но не стал бы на его месте читать запрещенную книгу у всех на глазах». Оба благополучно доехали до Швейцарии. Там Эшенбург встретил конец войны, ознаменовавший начало его пути учителя и наставника Германии; первое время он служил государственным советником правительства Южного Вюртемберга в Тюбингене, стал профессором местного университета, а затем, на некоторое время, и его ректором.

Эшенбурга можно считать эразмийцем лишь с оговорками. Не приходится сомневаться в страстности его разума, как и в способности быть неравнодушным наблюдателем эпохи. То, что он мог временно подавлять эту способность по оппортунистическим соображениям, показывает, что к его сильным сторонам не принадлежало мужество, свойственное одиноким борцам за истину. Таким мужеством несомненно обладал Людвиг Эрхард. Но главное, чего недоставало Эшенбургу, — это характерного для либералов понимания того, что жизнь неотделима от противоречий. Он предпочитал четко определенные общественные отношения и видел в государстве моральную инстанцию, которая их формирует и охраняет. Эти взгляды, с одной стороны, делали его естественным противником нацистского режима, опиравшегося на произвол, но, с другой, помешали Эшенбургу однозначно поддержать «восстание совести» 20 июля 1944 г. «Организация государственного переворота казалась мне слишком сложным делом… Кроме того, я не был уверен, что во главе заговора действительно стоят нужные люди».