Соблазны несвободы. Интеллектуалы во времена испытаний

Интеллектуалам нелегко выживать в условиях диктатуры. Впрочем, даже среди публичных интеллектуалов и, более того, среди эразмийцев есть такие, кто ценой неизбежного, но простительного самоограничения смог это сделать. Приспособленчество, эпизодическое или постоянное, — лишь один из нескольких способов выживания. Рассмотрим еще два, прежде чем обратиться к другим формам поведения, в том числе к активному сопротивлению и эмиграции, которые не принадлежат к числу способов выживания при диктатуре.

Выше упоминалась «внутренняя эмиграция» — способ, названный Исайей Берлином «отступлением во внутреннюю цитадель». Этот способ, как мы убедились, в лучшем случае создает иллюзию свободы, а фактически, если оценивать конечный эффект, поощряет несвободу. «Пускай мир тонет в пучине, я знать не хочу ни о чем, кроме моего блаженного острова»[198]. Для тех, кто находится на тонущем корабле, рецепт Гёльдерлина полностью исключает возможность найти блаженный остров: он обрекает их на гибель в бескрайнем море. Эрнст Вихерт, неглубокий романтический поэт, призывавший немцев к «внутренней эмиграции» в 1930-х гг., вовсе не был противником нацистов[199]. От эразмийства в таком призыве не оставалось даже слабого следа.

Если мы все же причисляем к способам выживания при диктатуре «внутреннюю эмиграцию», то лишь потому, что один из вариантов подобного поведения допускает соединение с эразмийскими добродетелями. Это временная внутренняя эмиграция интеллектуалов, которые, вообще говоря, могли бы заниматься публичной деятельностью, — замыкание в сфере чисто умственной работы, ограждающей их, по меньшей мере на какой-то срок, от преследований со стороны гестапо или органов госбезопасности. Но как только представляется удобный момент, эти интелектуалы спешат приоткрыть дверь и, постепенно расширяя щель, где брезжит свобода, добиваются полной «открытости».

«Открытость» — ключевое понятие в сочинениях чешского философа Яна Паточки[200]^/[201], который, можно сказать, олицетворяет такое поведение. Его герои, живущие «во весь размах», а значит, расставшиеся с комфортной «жизнью в анклаве» «нормального», «ищут свой рай, но это рай не зажмуренных, а открытых глаз». Паточка родился в 1907 г. в Турнове (Южная Богемия) в высококультурной семье. Студентом, в возрасте 21 года, он слушал в Париже лекции Эдмунда Гуссерля и был ими потрясен. Неудивительно, что в 1933 г. он — как Ханна Арендт и некоторые другие наши эразмийцы — оказался во Фрайбурге, где, несмотря на предостережения Гуссерля, вскоре попал под влияние Хайдеггера. Более того, в работе «Мир природы как философская проблема» он попытался, по мнению многих, сделать невозможное: «навести мост между двумя столь различными мыслителями». Кстати, Паточка, в отличие от других, не в последнюю очередь Хайдеггера, всегда был лично предан своему моравскому «земляку» Гуссерлю, а после его смерти (1938 г.) заботился о сохранении гуссерлевского наследия.

Стоит описать в двух словах оживленную философскую атмосферу тех лет, поразительно привлекательную для молодых ученых. Многие из них считали, что все еще доминирующая академическая философия превратилась в своего рода просветительскую схоластику. Они хотели чего-то «более подлинного», нежели изощренные построения неокантианцев или плоские рассуждения позитивистов, искали новый, более неопосредованный язык и более прямой подход к самым глубоким проблемам смысла и значения. Ницше возвестил об этом повороте; Хайдеггер его осуществил. При этом философская традиция от Эразма до Гегеля оставалась по большей части невостребованной. Исключение составлял только Кант; впрочем, и «старые», и «новые» отводили ему роль критикуемого предка. Молодые философы — как Хайдеггер — предпочитали обращаться к грекам, особенно к досократикам, от чьих учений сохранились только фрагменты.

Таков был мир философской мысли, перенесенный молодым Паточкой в Прагу 1930-х гг. В это время город переживал один из характерных для него — правда, обычно непродолжительных — периодов интеллектуального подъема. Нельзя, однако, называть этот момент «яркой вспышкой перед окончательным угасанием» (как пишет переводчик и биограф Паточки Людгер Хагедорн). Свет творческого интеллекта вспыхивал в Праге еще не раз: после 1945 г., во время Пражской весны 1968 г., перед событиями 1989 г. Хотя, конечно, его вновь и вновь беспощадно гасили.