Соблазны несвободы. Интеллектуалы во времена испытаний

Паточка в 1976 г. записал краткие воспоминания о Гуссерле (и одновременно о Хайдеггере), в которых охарактеризовал жизнь «двух философов» так: «Похоже, обоим дела не было до той гнетущей политической действительности, что их окружала и, хочешь не хочешь, определяла их судьбы». Гуссерль и Хайдеггер впервые показали ему «на собственном примере, что подлинная интеллектуальная жизнь может протекать в стороне от шумной официальщины, вопреки всему принося плоды». Что касается Хайдеггера, тут уместен вопросительный знак. Тем не менее Паточка видел образец для себя в обоих. Возможно, в каком-то тонком смысле свобода его философствования не только несовместима с номенклатурным коммунизмом и нацистским режимом, но и бросает на них критический свет. Требуются, однако, специальные очки, чтобы этот свет хоть отчасти разглядеть. Еще важнее, что он лишь мерцает: его слишком легко загасить. Мало сказать, что внутренняя эмиграция в цитадель эзотерического философствования сама по себе уязвима, — она еще и соблазняет власть имущих оккупировать те области, которые эта чисто внутренняя свобода уступает несвободе.

Паточка резко отзывался о президенте-философе Масарике. Вацлав Гавел, еще один президент Чехии, вызывавший восхищение за пределами страны, также не был лишен философских амбиций и охотно ссылался на философов. Утверждают, что для Гавела Паточка был своего рода «гуру»; но вернее будет сказать, что Гавел, решая важные проблемы, использовал формулы Паточки, отвечавшие его собственным мыслям. В частности, он заимствовал у него яркое понятие «жизнь в истине». Он разделял с учителем известный культурпессимизм, находивший у Паточки абстрактное («эпоха нигилизма»), а у Гавела — более чем конкретное выражение (отвращение к «густому бурому дыму» из фабричных труб). В этой связи нужно вспомнить и странную симпатию Гавела к «антиполитической политике» — то есть (совершенно в духе Паточки) к «политике как одному из способов искать в жизни смысл и его находить». Последние слова Гавела довольно близко описывают состояние «внутренней эмиграции».

Впрочем, это не более чем слова. Дела Гавела, которые во времена коммунизма привели его в тюрьму, а затем перенесли бывшего диссидента в президентский дворец, свидетельствуют о совсем ином. То же можно сказать и о Паточке. Во время Пражской весны 1968 г. он вернулся в университет. После того как начавшийся общественный процесс грубо прервали танки Варшавского договора, «философ, обычно осторожный, не захотел, как раньше, покоряться судьбе». Паточка ведет «подпольные семинары»[205], в которых участвуют воодушевленные студенты. Из рук в руки передаются его самиздатские публикации. В 1977 г. он наряду с Вацлавом Гавелом и Иржи Гаеком становится одним из трех основных авторов Хартии-77, организации интеллектуального сопротивления, которая требовала соблюдения прав граждан, подтвержденных правительственными соглашениями в Хельсинки. «Мы все были поражены тем, как он говорил: язык, который он принес из политического безмолвия, радикально отличался даже от того, что мы слышали из уст лучших или хотя бы не совсем замшелых функционеров». Худшие, замшелые функционеры не могли с этим смириться. Паточку часто вызывали на допросы в полицию. После особенно длительного допроса 13 марта 1977 г. философ, и без того не отличавшийся крепким здоровьем, умер.

Можно ли причислить этого «внутреннего эмигранта» к эразмийцам? В его жизни и творчестве есть немало эразмийских черт. Он называл себя человеком, который «пережил на своем веку самые разные конфликты». Паточка не просто терпеливо их сносил — он сумел создать на этой основе особую философию, направленную прежде всего на постановку проблем и поиск открытости. Ничто не могло сломить его веру в разум. В мужестве, необходимом для защиты своего дела, он никогда не испытывал недостатка. Все это, безусловно, позволяет отвести ему определенное место среди эразмийцев. Однако неравнодушным наблюдателем Паточку не назовешь — он, за исключением последних лет, не был неравнодушным и, если говорить об интересе к актуальным проблемам, не был наблюдателем. В роли публичного интеллектуала его заставила выступить только ситуация в стране. Никто не откажет жизненной позиции выдающегося чеха — не говоря уже о его философских трудах — в глубоком уважении. Но применительно к либеральному образу мыслей во времена несвободы эта позиция ставит вопросы, остающиеся без ответа.

16. На мраморных утесах, или Чистое созерцание