Собрание сочинений

Когда они познакомились, ей было около двадцати, и она сильно встревожилась, узнав, что у него есть тайная жизнь, куда её не допускают. Она поняла это по склянкам с лекарствами в шкафчике в ванной и по его исчезновениям, которые могли длиться неделями. Она упорно звонила, но он не отвечал. Как-то при таких обстоятельствах она просто пришла к нему домой, без предупреждения. Квартира была в жутком состоянии. Везде валялись пустые стаканы. Работал телевизор. Густав посмотрел на неё, как на мерзкое, но неопасное животное.

– Можешь передать Кей Джи, что новых картин не будет, – сказал он. – Пусть все катятся к чёртовой матери.

Обнаружив несколько пустых блистеров от таблеток, она вызвала такси и отвезла его в приёмное отделение скорой психиатрической помощи больницы Святого Георгия. Он ходил взад-вперёд по залу ожидания и что-то бормотал, разрывая какие-то бумажки на мелкие клочки. Когда его наконец принял доктор, Густав сообщил, что он знаменитый художник и его следует обязательно отпустить домой, чтобы он мог вернуться к своей деятельности. Доктор тут же начал что-то записывать в журнал. Откашлявшись, Долорес сказала, что Густав действительно художник, пока не очень известный, но он наверняка скоро прославится. Врач переводил взгляд с Густава на Долорес и с Долорес на Густава.

– Он недавно выставлялся в галерее «Хаммарстен», – добавила Долорес, что вроде бы произвело на психиатра некоторое впечатление. Густав потянул за торчавшую из рукава свитера нитку, и рукав начал распускаться. Сказал, что хочет курить, спросил, где его сигареты. Неужели запрет на курение добрался и до этого забытого цивилизацией места, куда его угораздило попасть? Может, всё-таки есть шанс получить одну сигаретку или на удовлетворение этой базовой человеческой потребности не стоит даже надеяться? Он всё время оглядывался по сторонам, хлопал себя по карманам и одной ногой совершал мелкие круговые движения. Врач дал ему сигарету и нажал на кнопку. Появилась медсестра и велела Густаву следовать за ней. В конце коридора его громкий голос затих.

Врач задавал Долорес вопросы, и та чуть не плакала, потому что на большинство из них ответить не могла. Такое с ним впервые? Она не знает. Раньше ему бывало плохо? Она не знает. Встречались ли у него в роду случаи маниакально-депрессивного психоза, шизофрении или чего-либо подобного? Она не знает. Суицидальные попытки? Она качает головой, потому что снова не знает. А что насчёт злоупотребления алкоголем? Она шмыгнула носом и наконец произнесла что-то связное:

– Он довольно много пьёт, потому что они часто ходят в рестораны и бары, по пятницам и субботам, хотя случается, что и в другие дни тоже, по средам и четвергам, но в их кругах это не редкость, они воспринимают ресторан как что-то вроде гостиной, «Принсен» и прочее, они так общаются. – Врач спросил, сколько бокалов пива Густав обычно выпивает в ресторане за вечер. Ну, задумалась она и начала загибать пальцы, получалось, конечно, много, но когда они собираются у кого-нибудь дома, они пьют что-то крепкое.

Позже она навещала его в «бескис» [245], ещё до того, как больницу закрыли. Там сейчас жилые дома, родители её мужа как раз недавно туда переехали, но неважно. Замолчав и наморщив лоб, Долорес пережёвывала еду. А потом сказала, что до того случая никогда раньше не была в подобных местах. Длинные коридоры, круглые плафоны из молочного стекла, блестящий линолеум на полу, медсестры в белой униформе и сабо на резиновой подошве, общая комната с громко работающим телевизором, у которого сидят в застывших позах несколько человек. Шевелится только сигаретный дым. А Густав лежал, глядя в потолок, у себя в палате и на её появление почти не отреагировал. Медсестра проводила их в красивый сад.

Он казался замедленной, заторможенной версией самого себя, как пластинка, проигрываемая на низких оборотах. Когда она протянула ему пачку «Голуаз» и украденный в букинистической лавке поэтический сборник Гуннара Экелёфа «Поздно на земле», он на пару секунд просиял, но вспышка энтузиазма оказалась краткой, как новогодняя хлопушка. На нем были брюки с подтяжками и тапочки. Ремни и шнурки, сообщил он, тут под жёстким запретом, видимо, потому что на них можно повеситься. Какой-то придурок несколько дней назад попытался. Да ещё и прямо перед вечерним обходом, то есть при минимальных шансах преуспеть. Потерпел бы совсем немного – получил бы в своё распоряжение несколько часов и повесился бы без помех. Вот что это за манера! А теперь обо всех остальных тоже плохо думают и ко всем относятся с неоправданным подозрением. Ему еле разрешили взять в палату рисовальные принадлежности, а на перо для туши с острым металлическим наконечником пришлось получать разрешение у главврача.