Собрание сочинений. Логово белого червя

Призрак не являлся повторно, и это было весьма утешительно. Да и какое мне было, в сущности, дело до него самого вместе с его причудливым облачением и его необычным взглядом? Да никакого! Ну, повидаю я его еще разок, что за беда такая? Напичкав себя подобными увещеваниями, я сиганул в кровать, потушил свечу и, подбодренный громкими звуками пьяной перебранки на заднем дворе, быстро уснул.

Из этого глубокого забытья я вынырнул, как по внезапной тревоге. Я помнил, что видел какой-то страшный сон, но о чем он, забыл. Сердце бешено билось, весь потный, я был в большом беспокойстве. Усевшись на постели, я огляделся по сторонам. Лунный свет щедро вливался в комнату через незанавешенное окно; все было вроде по-прежнему, и, хотя шумная семейная сцена на заднем дворе, увы, уже улеглась, я услыхал, как какой-то припозднившийся гуляка распевает по пути к своему дому популярные комические куплеты под названием “Мерфи Дилени”. Пользуясь таким развлечением, я снова улегся, лицом к камину, и, смежив очи, постарался не думать ни о чем, кроме похождений героя этой песенки, с каждой минутой звучавшей все дальше и тише:

Раз Мерфи Дилени, затейник валлийский
В притон заглянул, чтоб наполнить бурдюк,
А выполз, по горло заправленный виски,
Душистый, как клевер, прямой, как утюг.

В конце концов певец, состояние которого, полагаю, не сильно разнилось с состоянием персонажа его песни, забрел слишком далеко, чтобы продолжать своими руладами услаждать мой слух; с его удалением я погрузился в тревожную полудрему, нисколько не освежающую. Песня продолжала вертеться у меня в голове; я снова и снова следовал извилистыми путями ее героя, почтенного сельского жителя, который, выбравшись из притона, плюхается в реку, а выуженный оттуда, предстает на суд коронера, который, выслушав заключение “коновала о том, что наш герой “мертвее гвоздя и, стало быть, умер”, выносит соответствующий случаю вердикт — как раз в момент, когда мертвец приходит в себя, после чего возникший между покойным и коронером непродолжительный, но острый конфликт улаживается миром благодаря очередному возлиянию и неиссякаемому чувству юмора.

Так в полудреме бродил я кругами по тропкам этой монотонной пьяной баллады — как долго, даже не знаю. В конце концов поймал себя на том, что бессознательно бормочу: “Мертвее гвоздя и, стало быть, умер”, а некий голос вроде внутреннего вторит едва различимо, но настойчиво: “Умер! Умер! И да спасет Господь его грешную душу!”— как вдруг совершенно проснулся и, продрав глаза, взглянул прямо перед собой.

Вы не поверите, Дик, не дальше, чем в двух ярдах, стоял тот самый проклятый тип, в упор глазея на меня с самым демоническим выражением на своем каменном лике!

Том прервался, чтобы перевести дух и смахнуть со лба испарину. Я чувствовал себя весьма и весьма неуютно. Наша перезрелая девица была даже белее Тома; и, поскольку пребывали мы весьма близко от места описываемого действа, нам всем, смею думать, оставалось лишь благодарить Бога, что на дворе теперь день со всеми приметами его будничной суеты.

— Всего лишь секунды три я видел его ясно, как вас, затем он стал таять, но еще долго в месте между мной и стеной, где он стоял, висело нечто вроде темного туманного столбика. Я определенно чувствовал, что он все еще здесь. Затем морок постепенно рассеялся. Схватив одежду, я поспешил в холл, где, приоткрыв прежде парадную дверь, наспех оделся, затем выскочил на улицу и бродил по городу до самого утра. С рассветом вернулся, совершенно измотанный и подавленный. Каким же дураком я был, Дик, постеснявшись обсудить тогда с вами причины моего скверного самочувствия! Я думал, вы посмеетесь надо мной, над моими философскими убеждениями, над моим обыкновением лечить вас от ваших же проблем с призраками с помощью единственно скепсиса. Я уверил себя, что теперь мне нечего ждать от вас пощады, и сохранил все свои ужасы при себе.

Теперь, Дик, боюсь, вам будет трудно в это поверить, но я много ночей после своего переживания вообще не поднимался к себе в комнату. Я засиживался в гостиной, дожидался, пока вы не отправитесь на боковую, затем прокрадывался в холл, тихонько выскальзывал наружу и просиживал в таверне “Робин-Гуд” ночные часы до последних клиентов, а после, как заправский ночной сторож, отправлялся до утра мерять шагами улицы.

Больше недели я вообще не лежал в кровати. Иногда удавалось прикорнуть прямо на скамье в “Робин-Гуде”, иногда поклевать носом на стуле в течение дня, но нормального сна я был лишен абсолютно.

Я был убежден, что мы должны подыскать себе новое жилье, но никак не мог заставить себя объяснить вам свою причину, поэтому откладывал разговор с вами со дня на день, а жизнь моя с каждым часом такой проволочки становилась все больше похожа на судьбу уголовника, по пятам которого неотступно идут констебли. От такого образа жизни я чувствовал себя совершенно больным.