Собрание сочинений. Т.26. Из сборников: «Поход», «Новый поход», «Истина шествует», «Смесь». Письма

«На Марсовом поле — театр праздника — явились четырнадцать тысяч представителей провинциальной Национальной гвардии, одиннадцать или двенадцать тысяч представителей сухопутной и морской армии, кроме парижской национальной гвардии, кроме ста шестидесяти тысяч зрителей, расположившихся на окрестном валу, кроме еще более значительной толпы на амфитеатрах Шайо и Пасси. Все сразу встают, присягают в верности нации, закону, королю, новой конституции. При звуках пальбы, возвещающей их присягу, парижане, оставшиеся по домам, мужчины, женщины, дети протягивают руки по направлению к Марсову полю и тоже присягают…»

«В Париже двести тысяч лиц всех состояний, всех возрастов и полов, офицеры и солдаты, монахи и комедианты, ученики и учителя, денди и оборванцы, знатные дамы и пуассардки, работники и ремесленники, крестьяне, живущие за заставой Парижа, предложили свои услуги, чтобы приготовить Марсово поле к празднеству, и в неделю превратили его из гладкой равнины в долину между двух холмов, поровну, по-товарищески, добровольно запряглись в общее дело, возили тачки и орудовали заступом…»

В какую историческую эпоху, у какого народа проявлялся такой порыв? Тэн ищет ему научного объяснения — и будет торжествовать, когда эта мечта о всеобщем братстве рухнет и уступит место междоусобной войне. Но достаточно того, что целый народ один день приветствовал конституцию, чтобы показать, какое страстное желание реформы он испытывал. Однако продолжаю цитату:

«Посреди Марсова поля, превращенного в колоссальный цирк, возвышается алтарь Отечества; вокруг расположены линейные войска и федерации департаментов; напротив него сидел король на троне с королевой и дофином, возле него принцы и принцессы на трибуне и Национальное собрание в амфитеатре. Двести священников в рясах, подпоясанных трехцветным кушаком, служили вокруг епископа Отенского; триста барабанов и тысяча двести музыкантов заиграли разом; сорок пушек принялись палить в один прием; четыреста тысяч виватов раздалось одновременно. Никогда еще не приложено было столько усилий, чтобы опьянить все чувства, чтобы возбудить нервную систему выше всякой меры…»

«В Париже, — пишет один очевидец, — я видел, как кавалеры ордена св. Людовика и полковые священники плясали на улице вместе со своими департаментскими земляками. На Марсовом поле, в день Федерации, несмотря на проливной дождь, первые прибывшие стали плясать; те, которые пришли позже, присоединились к ним и образовали хоровод, вскоре охвативший одну часть Марсова поля. Триста тысяч зрителей хлопают в такт в ладоши. На следующие дни на Марсовом поле и на улицах все еще плясали, пили, пели; на хлебном рынке был бал; на площади Бастилии тоже бал…»

Теперь вот строгий вывод Тэна: «Таковы плоды чувствительности и философии XVIII века: люди вообразили, что для того, чтобы создать совершенное общество, — для того, чтобы навеки упрочить свободу, справедливость и счастье на земле, — достаточно одного сердечного порыва и доброй волн. Они выказали этот порыв и эту добрую волю; они были вне себя, в восторге; они возвысились над самими собой. Теперь по реакции они необходимо должны войти в себя самих. Их усилие дало все, что только могло, то есть восторженное словоизвержение, словесный и недействительный договор, поверхностное и народное братство, добросовестный маскарад, бурю чувств, которая улетучивается вследствие самого своего проявления, словом, любезный карнавал, который длится всего лишь один день». Короче, Тэн хочет сказать, что мы не ангелы, — что мы, впрочем, очень хорошо знаем. Но посмотрите, как все преобразуется, когда выходишь из предвзятой идеи. Для Тэна революция дурна. Вследствие этого он очень ловко изворачивает на ходу все события восемьдесят девятого года. Он прибегает ко всем ресурсам своей методы, науки, чтобы представить факты в том виде, как ему хочется. Мы видим изумительный порыв целого народа, доказывающий всеобщее единодушие. Тэн немедленно усматривает в нем безумный поступок и притворно улыбается, чтобы скрыть величие такого движения. Заметьте, что здесь братаются уже не знаменитые иностранцы, не страшные лица, которые появляются в дни восстания: тут дворяне, священники, знатные дамы, все высшие классы смешиваются с простонародьем. И Тэна не трогает вид этих привилегированных, так весело отказывающихся от своих привилегий, он не чувствует величия этого энтузиазма, одушевлявшего депутатов дворянства еще в Собрании, когда они торжественно вотировали равенство перед законом.